разные детали и давать их соответствующее описание»214, обозначился путь к абсолютной рационализации научного познания. И любой научный термин, происходя из естественного языка, должен был прежде всего избавиться от целого ряда свойственных слову ассоциативных связей, и прежде всего от его эмоциональных связей. Но к абсолютной однозначности научного термина этот процесс все же не привел: будучи отторгнутым от естественного языка и став термином, слово немедленно обрастает новыми оттенками значения и новыми ассоциативными связями, но уже в контексте той научной теории, в познавательно-коммуникативной реализации в которой оно участвует. И потому совершенно прав Г. В. Степанов, когда он пишет, что «термины, как правило, являются элементами определенной теории, а их значение – это их место в теории»215.

Если бы путь научного термина к собственной «однозначности» не компенсировался его новыми контекстуальными связями и живым развитием языка соответствующей научной дисциплины (который может включать в себя не только слова, пришедшие из естественного языка, но математические и иные символы), мы имели бы как раз тот самый идеал однозначного безмыслия, к которому так стремился правоверный Сайм. Проблема научной терминологии – это всегда проблема научной теории и ее развития, и вряд ли стоит категорично заявлять, как это делает Ю. Б. Борев, что «определенность прочтения однозначно заключена в научном тексте благодаря однозначности научных терминов»216.

Еще в 1926 году П. А. Флоренский задумал опубликовать свои материалы по истории научной терминологии217, и вот как он пишет о своем замысле В. И. Вернадскому: «…за долгое время моих занятий в области истории мысли, в связи с физиологией, историей философии и т. д., у меня накопился значительный материал по истории научной терминологии и отдельных научных понятий и концепций, причем мое внимание особенно привлекли далеко прослеживаемые корни терминов и понятий. <…> Содержание этих статей – главным образом история терминов (минералогических, химических, физических, математических и т. д.), конечно в связи с историей понятия, и историей тех или иных других открытий в соответственных областях, в частности, установление, что известные знания существовали до официально принятой их даты»218. Как видим, научный термин ни в коей мере не рассматривается ученым как некая сама по себе разумеющаяся однозначность, но его смысл определяется – историей соответствующего понятии и соответствующих научных открытий.

Обращает на себя, однако, стиль письма П. А. Флоренского: он явно убеждает своего корреспондента в неформальности собственного замысла. Но кажется, что для В. И. Вернадского – автора известной и с 1902 по 1922 год трижды издававшейся работы «О научном мировоззрении» – все же этот замысел не показался достаточно убедительным: при всей связи термина с историей науки, сама наука здесь обособлялась от иных сфер духовной деятельности человека. Между тем, в указанной работе Вернадский убежденно доказывает, что «научное мировоззрение развивается в тесном общении и широком взаимодействии с другими сторонами духовной жизни человечества. Отдаление научного мировоззрения и науки от одновременно или ранее происходившей деятельности человека в области религии, философии, общественной жизни или искусства невозможно. Все эти проявления человеческой жизни тесно сплетены между собою, и могут быть разделены только в воображении. Если мы хотим понять рост и развитие науки, мы неизбежно должны принять во внимание и все эти другие проявления духовной жизни человечества. Уничтожение или прекращение одной какой-либо деятельности человеческого сознания сказывается угнетающим образом на другой. Прекращение деятельности человека в области ли искусства, религии, философии или общественной жизни не может не отразиться болезненным, может быть, подавляющим образом на науке. В общем мы не знаем науки, а следовательно, и научного миросознания, вне одновременного существования других сфер человеческой деятельности; и поскольку мы можем судить из наблюдения над развитием и ростом науки, все эти стороны человеческой души необходимы для ее развития, являются той питательной средой, откуда она черпает жизненные силы, той атмосферой, в которой идет научная деятельность»219.

Ясно, что в таком контексте невозможно вести речь не только об «однозначности» научного термина, но и довольно широкий замысел П. А. Флоренского оказался весьма проблематичным: согласно подходу В. И. Вернадского, каждое слово должно было бы рассматриваться одновременно в сферах науки, религии, философии и искусства и в то же время во взаимосвязи всех этих сфер – задача сама по себе «неподъемная». И кроме того, сведение бесконечности контекстуального значения слова к конечности значения слова словаря – малопродуктивный метод исследования истории науки, поскольку ведь на всех созданиях человеческого духа, как считает В. И. Вернадский, «лежит, если можно так выразиться, печать бесконечности», том более, что новые идеи вообще механически не отменяют предшествующие, и великие создания человеческого мышления никогда не теряют своего значения. «Они так же бесконечны, и их понимание так же безгранично, как бесконечно все, к чему прикасается человеческий дух»220. Словом, любой поворот мысли к предметной конечности и ощутимой ограниченности – в данном случае лингвистической – противоречит мировоззрению, основанному на «стремлении к нахождению мировой гармонии». А ведь именно «живые и глубокие проявления этого древнего чувства, – говорит В. И. Вернадский, видим мы во всех течениях современного научного мировоззрения»221. Так можно ли его стремление и это чувство запереть в предметную ограниченность, а тем более в «однозначность» научных терминов, то есть подменить живое движение мертвой статикой?

Так или иначе, замысел П. А. Флоренского остался неосуществленным и, конечно, не по одним методологическим соображениям. В размышления ученого об истории научной терминологии грубо и зримо ворвался физически уничтоживший этого замечательного человека кровавый сапог сталинской уголовщины.

Между тем, в отечественной науке специальная работа в области научной терминологии продолжалась. Г. В. Степанов писал, что «в результате активной работы специалистов различных отраслей знания над терминологическими проблемами можно констатировать, что в 30-е годы у нас была создана советская терминологическая школа, намного обогнавшая терминологов Европы»222. Заметим: терминологическую школу создали специалисты разных отраслей науки. И это правильно. Если все же создавать «терминологическую школу», то делать это надлежит ученым, понимающим содержание той или иной научной теории, ведь «место термина, – как справедливо утверждал Г. В. Степанов, – в теории».

Но в той же работе акад. Г. В. Степанова встречаем и любопытный сдвиг: «Мощным средством интегрирования науки, – пишет ученый, – является ее язык, основу которого составляет терминология»223.

Как видим, речь здесь идет о терминологии как о сугубо лингвистическом явлении, вне ее связи с существом той или иной научной концепции; язык науки здесь некий «подъязык» естественного языка. «Интегрирование науки», то есть различных концепций физики, химии, астрономии, психологии и т. д. предлагается осуществить на основе лингвистически понятого термина, и уже, конечно, вне