всякой связи с «историей научных открытий», то есть термина как застывшего в своем развитии однозначного слова. Это сведение бесконечного к конечному, то есть опредмечивание процессуальных явлений, в философии, как мы видели, приводит либо к солипсизму, либо к прямой непоследовательности мышления. То же и в лингвистике: когда Г. В. Степанов сожалеет, что в советской науке терминологическая работа ведется «без участия лингвистов»224, задумываешься, в чем же причина этого сожаления, если, по утверждению самого ученого, советская терминологическая школа еще в 30-е годы намного обогнала терминологов Европы…

Можно ли отделять язык науки от ее терминологии? Странный вопрос, конечно нельзя. Можно ли отделять терминологию определенной теории от ее, этой теории, содержания? Сам Г. В. Степанов утверждал, что место терминологии – в теории. Каким же образом язык науки, в частности, ее терминология могут становиться предметом исследования не специалиста в области той или иной научной дисциплины, а специалиста и области лингвистики?

В работе 1954 года, переизданной Р. А. Будаговым уже в наше время, читаем: «Разумеется, было бы глубоко несправедливо, если бы лингвисты лишили экономистов или математиков права судить о достоинствах или недостатках стиля их специальных сочинений. Не подлежит никакому сомнению, что следить за ясностью стиля своего изложения – святая обязанность каждого ученого, каждого исследователя, каждого популяризатора. Но одно дело стремиться к ясной передаче своих мыслей, другое – судить о природе языковых стилей. Разумеется, судить о природе языковых стилей должны языковеды»225. Но почему все сказанное так уж аксиоматически «разумеется»? Читаем дальше: «…стремление сделать предмет стилистики предметом всех наук на деле ликвидирует стилистику как прежде всего филологическую науку. Становится неясным и другое: кто должен нести ответственность за состояние разработки стилистики? «Представители всех наук» или филологи? По нашему мнению ответ ясен: так как стилистика является филологической наукой, то и за состояние ее научной разработки отвечают только филологи – языковеды и литературоведы»226.

Такое вот административно-ведомственное обоснование, в основе которого лежит логическая ошибка idem per idem. Но кроме простого недоумения – чем же заниматься лингвистам, если придется признать полную компетенцию ученого в языке и стиле его теории? – в этом взгляде на проблему заключено и более теоретическое основание, которое можно смело назвать лингвистическим экстремизмом.

Присмотримся внимательней. Р. А. Будагов пишет: «Языковой стиль – это разновидность общенародного языка, сложившаяся исторически и характеризующаяся известной совокупностью языковых признаков, часть из которых своеобразно, по-своему, повторяется в других языковых стилях, но определенное сочетание которых отличает один языковой стиль от другого»227. Из этого несколько импрессионистичного определения стиля ясно лишь то, что языковой стиль есть разновидность общенародного языка. Но ведь если под языковым стилем разумеется, в частности, и «научный стиль», то мы прежде всего разрушаем вполне своеобразный язык той или иной науки. Не можем ведь мы всерьез относить, скажем, школьную формулу квадратного уравнения к «разновидности общенародного языка», а с другой стороны, без этой и иных, подобных ей формул слова естественного национального языка, существующие в математических исследованиях, попросту теряют всякий смысл.

Послушаем, что говорит по этому поводу не лингвист, а Альберт Эйнштейн. В статье 1942 года «Всеобщий язык науки» великий физик подчеркивает то обстоятельство, что язык – это «инструмент мышления в подлинном смысле этого слова», что «умственное развитие индивидуума и в особенности характер формирования и комбинирования понятий в значительной мере связаны с языком», что «мышление и язык связаны друг с другом». И основываясь на примере языка эвклидовой геометрии и алгебры, делает вывод: «Наднациональный характер научных понятий и научного языка обусловлен тем, что они были созданы лучшими умами всех времен и народов»228.

Итак, «всеобщий язык науки» или «разновидность общенародного языка»? Понятно, что, если видеть язык орудием человеческого мышления, а не простым набором слов и знаков, следует признать правоту Эйнштейна. Стремление лингвистики распространить свою компетенцию решительно на все сферы человеческой деятельности, то есть лингвистический экстремизм, неизбежно формализует концепцию языка и приводит к необходимости сводить филологическую науку к бесконечному, как выразился П. А. Флоренский, «схемостроительству и системоверию»229.

Какова же мировоззренческая основа «функциональной стилистики»? Г. В. Степанов определяет «современнее понимание стиля как определенного типа языковое варьирование», причем основывается оно на той мысли, что «одно и то же» может быть выражено разными словами»230. Что же это за «одно и то же»? Разумеется, идея или смысл, в том самом гегелевском понимании смысла как рациональной субстанции всего сущего. Ведь именно Гегель сказал, что «различие между языками в том преимущественно и состоит, что одно то же представление выражается в них разными звуками»231.

И вот опять перед нами абстрактный, бесчеловечный какой-то человек, независимо от той или иной национальной принадлежности, не говоря уже о его индивидуальности, обладающий одним и тем же представлением, облекающим это одно и то же либо в форму разных языков, либо в форму разных функциональных стилей общенационального языка. Г. В. Степанов так прямо и пишет: «Пожалуй, “инвариантом” определения стиля является сведение его к специфической форме текста, рассматриваемой либо как отклонение от нормы, либо как результат выбора одной из возможных форм выражения одного и того же содержания»232. То же и в семиотике. Со ссылкой на Б. Успенского Ю. Б. Борев резюмирует: «стиль в осмыслении семиотики предстает как явление “внутриязычного многоязычья”, как способность к эквивалентному переводу смысла одного “микроязыка” на другой»233. В любом случае «одно и то же остается незыблемым. А язык и стиль сводятся к форме воплощения этого «одного и того же», независимо от языка и стиля существующего содержания или смысла высказывания. Даже в художественной литературе, по утверждению Г. В. Степанова, «динамичность образа (образ в процессе формирования и развития), выраженная средствами языка, определяется содержательным заданием, лежащим вне сферы языка»234. И здесь мы должны констатировать тот факт, что примат содержания над воплощением, примат «одного и того же» над языком и стилем как некоей формой есть не что иное, как трансляция примата первичной и независимо ни от чего существующей Абсолютной Идеи (Понятия) Гегеля надо всем материальным миром.

Естественно, между тем, что «примат содержания над формой» оказался дорогой к полной бессодержательности, ибо «содержанием» в такой ситуации неизбежно становится одна из бесчисленных модификаций пустого гегелевского Понятия. (Вспомним пресловутую школьную «идею» художественного произведения, это знаменитое «Что хотел сказать автор в этом стихотворении?» – все, что естественно отвращает наших детей от литературы.)

Нет ничего удивительного и в том, что гегельянство нашло свое продолжение в позитивистски ориентированных семиотике и структурализме: в обоих случаях человек в процессе познания отодвинут