Стюард намеренно прочистил глотку и объявил:

— Это ванная для джентльменов.

Что было не тем обращением, кое стоило применять к лицам в моем состоянии.

— Это туалет для пассажиров, болван, — рявкнул я в ответ. — Так что проваливай-ка подальше, ежли не желаешь кончить рейс со сломанной клешней.

Я услышал, как человек глубоко, злобно и обиженно втянул воздух, но ничего не сказал — а еще раз как следует затянувшись, я сообразил, что он всего лишь выполняет свою работу.

— Не беспокойся, дружище, — на этот раз тихо произнес я. — Через секунду исчезну. — Позволил себе покурить еще минуту-другую, потом швырнул чинарик в унитаз и вышел вон, не оглядываясь на стюарда.

Пока я поднимался по деревянному трапу на верхнюю палубу, главный гудок корабля издал оглушительный рев: мы отправлялись. Я был еще не готов вернуться к остальным, так что вместо этого проследовал на прогулочную палубу и забрался как можно дальше, втиснувшись в узенькую щель между наружными поручнями и рулевой рубкой. Я был на правом борту парохода, по другую сторону от пристани, чтобы не видеть толпы на берегу. «Мэри Пауэлл» начала медленно отчаливать. Вскоре мы уже выбрались на середину реки, где огромные боковые колеса стремительно завертелись с громким рокотом — недостаточно, впрочем, громким, чтобы заглушить тот, прежний голос в моей голове.

Она не такая как ты, — бормотал он, — она росла в другом городе; ей никогда не понять его, правда, и не важно, что она там болтает; а ты, дурень, стоял столбом и дал ей вернуться прямиком туда, где ждала беда, и ты это знал — а вселишь потому, что она поставила тебя в дурацкое положение…

Блуждая в этих горьких думах, я едва не сорвался с палубы, заслышав за спиной голос доктора:

— С этой стороны много не увидишь, — сообщил он, присоединяясь ко мне у лееров. — Или захотел посмотреть, как тает город за нами?

Я обернулся глянуть на береговую линию Адской Кухни, коя неуклонно оставалась у нас позади.

— Вроде как, — вот и все, что я смог вымолвить.

Доктор кивнул, и несколько безмолвных мгновений мы стояли бок о бок.

— Вскоре будем у Палисадов, — наконец заметил он. — Пойдем на ту сторону?

— Конечно. — Я отцепился от поручня и последовал за ним вокруг задней стенки рулевой рубки.

Дальний пейзаж по левому борту парохода перед нами изменился так, будто мы попали в другой мир. Слева виднелись маленькие причудливые домики Уихокена, штат Нью-Джерси, а прямо перед нами редкие предместья прочих городков создавали картину не менее скромную и мирную. Вскоре зеленые заросли приблизились прямо к реке и не прерывались, пока мы не достигли гигантских серо-бурых скальных плит, что на протяжении многих миль вздымаются ввысь на сотни футов и известны под именем Палисадов. Утесы эти были первыми из множества восхитительных чудес природы, кои Гудзон мог предложить отправившемуся в дневное путешествие, и воздействие их — как и самой реки — должно было наверняка отвлечь человека от безотлагательных забот людского мира.

Мы разглядывали эти скалы, как вдруг доктор глубоко вдохнул, потом выдохнул с некоторой своеобразной, как мне показалось, смесью облегчения и испуга.

— Странное это дело, Стиви, — пробормотал он. — Странное и сбивающее с толку. Человеческий ум неохотно принимает такие события и возможности. — И, не отрываясь от утесов Палисадов, протянул руку. — И знаешь, размышляя обо всем этом, не могу не думать о собственной матери. Необычная вещь, тебе не кажется?

— Я… вообще-то не знаю, — выдохнул я. — Зависит, пожалуй, от того, что наводит на воспоминания о ней.

— Простое осознание, думаю. Я никак не мог понять, почему, когда наши с отцом отношения становились хуже некуда, она никогда не вставала между нами. Даже когда мне было три или четыре года и я совершенно не мог постоять за себя, она не вмешивалась.

Его глаза, казалось, вопрошали воду, лес и скалы перед нами, словно те могли предоставить ему какой-то ключик к обдумываемой загадке. Но в этом взгляде не таилось никакой жалости к себе, ведь доктор презирал подобные склонности и избегал их. Там был лишь честный, грустный вопрос — и доктор имел на него полное право.

С самого момента появления доктора Крайцлера на этой земле ближайшие люди будто относились к нему с досадой или душевной болью, а иногда и с тем, и с другим одновременно. Его отец, богатый немецкий издатель, прибывший в Америку после разразившихся в 1848 году европейских революций, вел себя так по отношению к сыну с самого начала. В обществе старик пользовался популярностью и восхищением, но дома представал тираном-выпивохой, и охаживал свою жену-мадьярку и двоих детишек (у доктора была сестра, живущая теперь в Англии) пощечинами — да и кулаками тоже. Не знаю, что заставило доктора в тот день обратиться к сей теме, но я благодарно воспользовался шансом думать и говорить о чем-то, не касавшемся Кэт.

— Может, она не знала, что происходит, — пожал я плечами. — Или, может, боялась, что он набросится на нее пуще прежнего, если она хоть что-то предпримет.

По лицу доктора было понятно, что он уже много раз обдумывал подобные предположения.

— Что до ее незнания, — возразил он, — это маловероятно или же попросту невозможно, учитывая ее собственные бурные отношения с этим человеком. А что же до нежелания навлечь его гнев — она сознательно делала это слишком часто, чтобы я принял сие предположение. Я всегда знал, что его жестокость к ней удовлетворяет некую извращенную часть ее психики. Но жестокость ко мне и моей сестре? Вряд ли это доставляло ей удовольствие. — Он чуть зажмурился, будто сражаясь с какой-то идеей. — Нет, с тех пор как мы начали это дело, мне пришла на ум другая возможность — мысль о том, что хотя моя мать и заботилась о своих детях, их благополучие просто не было для нее на первом месте. А главный вопрос — не почему так сложилось, а почему теорию эту было так сложно и сформулировать, и принять: в самом деле, почему, чтобы я задумался об этом, потребовалось дело об убийстве? В конце концов, мужчины, отводящие своим детям второстепенную, если не последнюю роль, несмотря на возможное неодобрение с чьей-то стороны, — случай вряд ли необычный. Так почему же мы ждем иного от женщин?

— Ну… — я понял, что отвечаю ему, простодушно и автоматически, — потому что… она ваша мать. Это ведь так естественно.

Доктор хмыкнул:

— И это говоришь ты, Стиви?

Я сообразил, какую глупость сморозил, и попытался выкрутиться:

— Ну… мы ж говорим-то не о моей матери…

— Нет. В подобных дискуссиях мы, очевидно, никогда не имеем в виду чью-то мать. Мы, очевидно, имеем в виду то, что Сара назвала бы абстракцией, — вымышленное лицо. — Доктор вынул портсигар. — Рассказывал я тебе когда-нибудь о Фрэнсис Блейк?

— Это женщина, на которой вы чуть не женились, будучи в Гарварде? — уточнил я.