И, разумеется, оно нисколько не изменилось в тот день, когда мы достигли среднего течения Гудзона и справа от нас склоны начали усеиваться поместьями старых голландских и английских речных семейств. Мистер Мур поднялся к нам, и оба они с мисс Говард, разглядывая эти вершины, притихли. Я знал, что у каждого из них имелась причина для грусти, ведь оба провели здесь немало времени в своем прекрасном печальном детстве. У мистера Мура пейзаж, похоже, вызывал воспоминания о брате, чья смерть так расстроила его и так рассорила остальных членов семьи (поскольку мистер Мур настаивал, что это они довели его брата до морфия и выпивки своим суровым голландским обращением). Мисс Говард же определенно думала о летах и осенях, что провела за охотой, стрельбой и прочими, по большей части мальчишескими занятиями вместе с любимым отцом, у которого не было сына (и рядом — никого из детей, с кем можно было бы разделить охотничьи пристрастия). Вышепомянутый отец несколько лет назад погиб в этих лесах в результате таинственного несчастного случая на охоте; поговаривали о самоубийстве. Но мисс Говард — которая так тяжело приняла сию смерть, что вынуждена была даже уединиться на курорте, — всегда пресекала подобные слухи. Так что, памятуя о вышесказанном, неудивительно было, что душевный настрой этой пары при виде проплывающих мимо высоких холмов и роскошных домов склонился к меланхолии. И хотя мы в итоге снова спустились вниз, дабы угоститься очень вкусным ланчем, и даже умудрились потом немного поиграть в глупые, но занимательные настольные игры, общее настроение в нашей компании осталось, что называется, сдержанным.

«Мэри Пауэлл» лишь ненадолго остановилась в Олбани, суетливом городе со множеством фабрик, железнодорожных путей и домиков рабочих, выстроившихся вдоль береговой линии: не та это была декорация, чтобы привести меня или кого угодно в более радостное расположение духа. Многие из пассажиров высадились в столице штата, остались лишь те, кто следовал обратно до Нью-Йорка, вместе с теми, кто направлялся дальше по мутным верховьям реки в Трой. Незаселенными до сих пор оставались лишь считаные мили между Олбани и Троем, и пышущие огнем дымные фабрики, кои мы миновали, вместе с огромными скопищами грязных несчастных рабочих, выходивших из них, будто лишний раз подчеркивали, что сельскую местность все больше портят человеческие мелочные и притом гадкие желания.

Что же до Троя, место это было процветающее, но унылое: дюжины его кирпичных фабрик и грузовых пароходов загрязняли реку, дабы даровать прочему миру новейшие механические устройства для локомотивов, стирки и садоводства. Когда мы сошли с «Мэри Пауэлл», над западной частью города начал заниматься прекрасный закат, отчего мне ужасно захотелось броситься туда, к этому тонущему огненному шару, прочь из города — и каким же ужасным оказалось разочарование, когда, добравшись до Объединенной станции и контор «Железнодорожной компании канала Делавэр-Гудзон»,[40]мы обнаружили, что вчерашняя жуткая буря поразила и эту часть штата, вызвав крушение поезда на ветке Трой — Боллстон-Спа. Завершения нашего путешествия приходилось ждать до утра, что означало ночь в ближайшей вокзальной гостинице: месте не самом худшем, разумеется, но все же удручающем для молодого человека, раздраженно жаждущего бежать от цивилизации в глушь.

На следующее утро поездка принесла мне какое-то облегчение, ведь стоило нам оставить позади Трой и его окрестности, путь наш пошел по сельской местности, намекавшей, сколь волшебной, похоже, была эта часть штата до того, как цивилизация врезалась в нее, точно сошедший с рельсов трамвай. Мы миновали обширные участки, похожие на древние лесные массивы, и парочку больших серебристых озер — но всякий раз за ними оказывалось скопление ферм или неугомонный маленький городок, и это вновь и вновь заставляло думать, что старый лес сдает позиции в битве за сей ландшафт. Вскоре кондуктор поезда объявил о приближении к Боллстон-Спа, а когда мы достигли городских предместий, я понял: вчерашнее настроение вновь вернулось, и, возможно, стало еще хуже — впрочем, я быстро сообразил, что это не самое плохое мировосприятие при въезде в столицу округа Саратога.

Сайрус прихватил с собой небольшой путеводитель по городкам северного течения Гудзона, и, пока наша поездка с тихим пыхтением подходила к концу, зачитывал из него вслух. Боллстон-Спа, как я узнал, некогда был известен чередой своих тихих маленьких здравниц, но за последнее столетие дела изменились весьма радикально: многие минеральные источники иссякли и на смену лечебницам на водах пришли разнообразные фабрики. Поначалу тут производили шерсть, хлопок, лен и своеобразные алебарды, напоминавшие турецкие ятаганы (эти последние предназначались для Армии Союза во времена Гражданской войны). Но к 1897 году и для фабрик настали тяжелые времена. Большая их часть была построена вдоль пересекавшей город стремительной речушки Кайадероссерас (старое ирокезское слово, означавшее что-то вроде «поток извилистых вод»), но в последовавшие годы в бассейне этой речки было вырублено столько леса, что и сам Кайадероссерас иссяк до едва сочащегося маленького ручейка, не способного более приводить хоть что-то в движение. Так что теперь черный дым печей валил из труб заводов, известных — несмотря на остатки производства кое-каких сельскохозяйственных инструментов — по большей части своей бумажной продукцией.

Путеводитель Сайруса пытался преподнести всю эту информацию на, что называется, позитивный манер, но ему все равно не особо удавалось избежать заключения о том, что — в силу собственной недальновидности всего лишь за какой-то век — жители Боллстон-Спа умудрились от управления лучшими лечебными курортами Севера скатиться до восхваления своего города как родины «лучших в мире бумажных пакетов». Старые курортные отели, не способные соревноваться с чередой гигантских шикарных соперников, открывшихся в соседнем городе Саратога-Спрингс, были превращены в меблированные пансионы для фабричных рабочих или попросту сожжены. Но никому даже в голову не приходило переименовать город, несмотря на то, что к 1897 году в Боллстоне мало что напоминало о слове «спа».

Железнодорожная станция располагалась аккурат у холма, что отделял промышленные районы города от домов местных франтов. По вершине этого самого холма пролегала главная улица, названная каким-то особо изобретательным умником Хай-стрит,[41]где и располагалось большинство городских церквей и официальных заведений округа. В здании вокзала любоваться было, в общем, и не на что — просто длинная низкая постройка, какие обычно в подобных местах и встретишь, а горстка людей, ожидавших на платформе прибытия поезда, ему вполне соответствовала. То есть соответствовали все, кроме одного.