не склонен к религии и что, говоря о Боге, он чешет у себя другой рукой пониже спины. Подобным же образом, надев маску юродивого, поэт обличает недостатки писателей. Глупо было бы предполагать, что Слуцкий перестал видеть в Толстом и Достоевском литературных корифеев. Речь здесь о его поэтике, основное содержание и принципы которой остаются неизменными, притом что границы их постоянно пересматриваются. К созданию традиции он подходит в иконоборческом и непримиримом, хотя опять же ироническом ключе. Соответственно, Толстой, который в дедовском дискурсе Слуцкого представляет собой его связь по линии генеалогии с русской литературой, теперь становится объектом притворного подхалимажа, каковой вскрывается через сарказм поэта.

Место Маяковского в стихотворении – совсем иное. Третья строка третьей строфы – это цитата из стихотворения «Юбилейное», ключевого пушкинского текста Маяковского. Превращение Пушкина в идола Маяковскому отвратительно. Как отмечает Сандлер, «он хочет говорить извне времени и протягивает руку сквозь века, чтобы вновь вернуть Пушкина к жизни» [Sandler 2004: 103]. По сути, разрушая каменного Пушкина («Заложил бы / динамиту / – ну-ка, / дрызнь!»), он совершает святотатство, но тем самым освобождает Пушкина от бремени агиографии и открывает его сиюминутности жизни:

Александр Сергеич,

                  да не слушайте ж вы их!

Может,

         я

                  один

                           действительно жалею,

что сегодня

                  нету вас в живых.

Мне

         при жизни

                  с вами

                           сговориться б надо.

Скоро вот

         и я

                  умру

                           и буду нем.

После смерти

         нам

                  стоять почти что рядом:

вы на Пе,

         а я

                  на эМ.

<…>

Я люблю вас,

         но живого,

                  а не мумию. Навели

         хрестоматийный глянец. Вы

         по-моему

                  при жизни

                           – думаю – тоже бушевали.

         Африканец!

<…>

Ненавижу всяческую мертвечину!

Обожаю всяческую жизнь!

[Маяковский 1955–1959, 6: 51].

В этом юбилейном стихотворении Маяковский, имея в виду свой разрыв с Лилей Брик, пишет: «Сердце рифмами вымучь»; Слуцкий просит бога-Маяковского вымучить из него его грехи. Тем самым нестандартный диалог Маяковского с Пушкиным обрамляет и подготавливает диалог Слуцкого.

Последняя строфа ломает литургический параллелизм предшествовавших. Юродивый высказывается напрямую, и прямота его слов выглядит обескураживающей. Что же касается Пушкина, то, разговаривая с ним, Слуцкий отказывается от позы юродивого. При этом последняя строка стихотворения, возможно, отсылает к пушкинской эпиграмме на Ф. В. Булгарина[312].

Булгарин опубликовал целый ряд завуалированных оскорблений в адрес Пушкина, в частности заявил, что его африканского предка А. П. Ганнибала продали пьяному шкиперу за бутылку водки. Пушкин ответил рядом эпиграмм, первая из которых звучала так:

Не то беда, что ты поляк:

Костюшко лях, Мицкевич лях!

Пожалуй, будь себе татарин, —

И тут не вижу я стыда;

Будь жид – и это не беда;

Беда, что ты Видок Фиглярин

[Пушкин 1959–1962, 2: 334].

Идея Пушкина очевидна: ему противно не происхождение Булгарина, а его поведение (фиглярство), репутация (он был агентом тайной полиции; Видок – имя французского преступника / детектива) и тот факт, что он – скверный писатель, роман которого, о чем Пушкин скажет в последующей эпиграмме, «скучен». Булгарин виноват лишь отчасти. В рецензии на его роман «Димитрий Самозванец», где некоторые сцены являются плагиатом из «Бориса Годунова», друг Пушкина А. А. Дельвиг указал, что роман о русской истории лучше было бы написать русскому, а не Булгарину, поляку[313]. Булгарин ошибочно полагал, что автор рецензии – Пушкин. Он действительно был «поляком, который сражался вместе с французами против русских в 1812 году» [Bethea 1993: 130] и перешел впоследствии на сторону русских. Но Пушкин видит проблему не в этом. Позиция поэта раскрыта в стихотворении «Моя родословная».

Это стихотворение написано на пике распри с Булгариным. Опубликовано оно не было, но широко разошлось в списках. В «Моей родословной» Пушкин с одинаковой гордостью отзывается об обеих сторонах собственного происхождения: африканских и дворянских корнях. Пушкин сознает, что стоит особняком в новой литературной среде, маскируя свое отношение сарказмом «несмотря на древнее происхождение, я теперь мещанин, мне приходится зарабатывать писательским трудом, и я этим горжусь» [Бетеа 2003: 213]. Вне всякого сомнения, Слуцкий держал в уме все эти подробности, главным образом то, что Пушкин одновременно был глубоко укоренен в русской истории (вспомним его исторические труды и «любовь к отеческим гробам») и оставался в ней чужаком. В стихотворении, написанном параллельно с «Господи, Федор Михалыч…», Слуцкий говорит о нездоровом увлечении генеалогией, особо упоминая Булгарина и его литературного соратника, Н. И. Греча:

Как пекутся о генеaлогии,

о ее злаченых дарах

и мозги совершенно отлогие,

и любой отпетый дурак.

Героические речи

произносят все травести.

Но не хочет никто от Греча,

от Булгарина род вести

[Слуцкий 1991b, 3: 365].

В этом контексте прямой смысл «булгаринского» интертекста в «Господи, Федор Михалыч…» таков: Пушкину было бы наплевать на то, что Слуцкий – еврей. Достоевскому – нет, Толстому – трудно сказать[314], Маяковский же, как известный филосемит, принял бы это за данность. Впрочем, стратегия Слуцкого сложнее. Благодаря своей изобретательности она напрямую сопряжена с основополагающим вопросом его собственной поэтики – связью между его родословной и русским культурным и историческим пространством.

6

По моему мнению, «Родной язык» – текст, который почти не упоминается в исследованиях, посвященных творчеству Слуцкого, – программное произведение, касающееся его историографического и пространственного мышления, а также изумительный пример литературной трансплантации. В этом стихотворении «советское» выступает почвой для трансплантации библейских парадигм Слуцкого:

Родной язык

В моей профессии – поэзии —

измена Родине немыслима.

Язык не поезд. Как ни пробуй,

с него не спрыгнешь на ходу.

Родившийся под знаком Пушкина

в иную не поверит истину,

со всеми дохлебает хлебово,

разделит радость и беду.

И я не только достижениями

и восхищен и поражен,

склонениями и спряжениями

склонен, а также сопряжен.

И я не только рубежами,

их расширением прельщен,

но суффиксами, падежами

и префиксами восхищен.

Отечественная история

и широка и глубока

как приращеньем