от бунта, однако непрестанный гром в пустыне и бушевание в безвестности – последние подходящие вехи «жестокой свободы» его стиха, который, подобно «мертвецам в пустыне», бросает вызов поэзии, истории, Богу и традиции, припоминая им их обещания и клятвы. В созвучии с неполным мессианизмом Слуцкого обещание воздать остается невыполнимым, но и неотмененным.

«Предтечи» – последнее возражение Слуцкого пушкинской «Моей родословной». Связывая свое место в русской поэтической родословной с именем Пушкина, Слуцкий предвосхищает неизбежный тупик собственного творческого пути. Он уперся в глухую стену культурной реальности: вес Пушкина в русской истории не имеет себе равных. Последний миф написан. Поэт стоит на пороге молчания.

Эпилог

Вечный читатель

К вопросу о «крахе»

В стихотворении «Человек в жизни своей» И. Амихай пишет:

У человека в жизни нет времени,

чтобы настало всему свое время.

И нет у него времени, чтобы настала пора

каждой вещи. Екклезиаст ошибался в этом.

Человек должен ненавидеть и любить одновременно,

Плакать теми же глазами, что и смеяться,

Теми же руками разбрасывать камни и собирать их,

Любить на войне и воевать за любовь…

И ненавидеть и прощать и помнить и забывать

И распутывать и запутывать и глотать и усваивать

То, что долгая история

творила долгие-долгие годы[326].

Ироничная рациональность и минималистическая поэтика израильского поэта заставляют вспомнить стихи Слуцкого[327]. Он был знаком с творчеством Амихая и включил подборку его стихов в переводную антологию «Поэты Израиля», опубликованную под его редакцией в 1963 году [Слуцкий 1963: 147–150][328].

Знаменитые строки из стихотворения «Всемилостивый Бог», включенного в антологию, наверняка импонировали Слуцкому своей герменевтической поэтикой и избирательной историографией: «Я, который пользуюсь лишь крохотной щепоткой / Слов из словаря / И вынужден разгадывать загадки…» Поскольку молчание Слуцкого стало отчетливой отдельной фазой его творческого пути, любой исследователь должен включить этот период в общую схему осмысления наследия поэта, учитывая, что у человека, как у героя Амихая, нет «времени, чтобы настала пора / каждой вещи». Соответственно, финальный важный тезис, который будет высказан в этой книге, звучит так: хотя молчание Слуцкого было глубоко трагичным, оно вытекало из логики его творчества, обнажая отношение поэта к своему труду. Заключение этой книги остается открытым – в согласии со словами Мандельштама из «Разговора о Данте»: «всегда находиться в дороге». Для Мандельштама «говорить» на языке поэзии значило совершать непрерывное странствие, однако то же можно сказать и о толкованиях поэтической речи, ибо поэзия «будит нас и встряхивает на середине слова» [Мандельштам 2009–2011, 2: 166]. Здесь уместно еще раз вспомнить определение, которое Блум дает любой интерпретации: неверное прочтение. Иначе говоря, интерпретация – упражнение в эпистемологических неудачах. Впрочем, как это ни парадоксально, крах интерпретации – это одновременно и высвобождение, и даже триумф, результатом которого становится постоянно воспроизводящийся герменевтический диалог со словом поэта, восстанавливающий контуры его художественной структуры и творческой жизни.

Стало ли молчание Слуцкого итоговой неудачей? Одно из самых ярких определений творческого фиаско дано в письме Беньямина к Шолему, толкователю каббалистических знаков, – здесь великий критик проливает свет на невзгоды великого писателя:

Между тем, чтобы воздать должное образу Кафки во всей его чистоте и всей его своеобычной красоте, ни в коем случае нельзя упускать из виду главное: это образ человека, потерпевшего крах. Обстоятельства этого крушения – самые разнообразные.

Можно сказать так: как только он твердо уверился в своей конечной неудаче, у него на пути к ней все стало получаться, как во сне. Страсть, с которой Кафка подчеркивал свое крушение, более чем знаменательна[329].

Мне представляется, что и молчание самого Слуцкого стало воплощением такого «краха», который добавил своеобычности и страсти его каноническому проекту. Тем не менее в конечном итоге поэт стремится всё запомнить, наполняя амнезию и перспективу забвения творческим потенциалом; из этого проистекает анализ его поздних стихов, включая и последнее известное. В должный срок канон завершился, однако поэт сам продиктовал условия своего завещания.

«В неба копоти»

В целом ряде поздних текстов возникает ощущение, что Слуцкий от одного за другим отказывается от пространственных приемов. В стихотворении «Возвращение» он описывает возвращение на родину, которую красноречиво называет «Содомом и Гоморрой». Есть все основания предположить, что он возвращается из «безродья родного», с территории своего творчества, включающей в себя черты его поэтики. В этом стихотворении речь уже идет не о поэте, а о читателе, перед которым стоит угроза творческой смерти:

Пушкин с Гоголем остаются одни,

и читаю по школьной программе.

В зимней, новеньким инеем тронутой раме —

не фонарные, звездные

                                            блещут огни

[Слуцкий 1991b, 3: 418].

«По школьной программе» – это отсылка к стихотворению «Романы из школьной программы…», что возвращает Слуцкого в период его кризиса. «Звезды» не менее примечательны. Они заставляют вспомнить лермонтовские тучи из стихотворения с одноименным названием [Лермонтов 1983: 141]. Слуцкий втайне завидует их вековому безразличию, ему хочется с тем же равнодушием распутать все собственные проблемы:

Оказалось, что можно просто

делать так, как делают звезды:

излучать без претензий свет.

Цели нет и смысла нет.

Нету смысла и нету цели,

да и светишь ты еле-еле,

озаряя полметра пути.

Так что не трепись, а свети

[Слуцкий 1991b, 3: 327].

В диалоге со строчками Маяковского: «Послушайте! / Ведь если звезды зажигают – / значит – это кому-нибудь нужно?» [Маяковский 2013 1: 32] и «Светить всегда, / светить везде, / до дней последних донца» [Маяковский 2013 1: 146] – Слуцкий выступает в защиту забвения, прекрасно зная, что ему оно не грозит. Даже в самом конце пути поэт библейского склада продолжает идти, спотыкаясь, по своей дороге и выговариваться. Как мы помним, под словом «выговориться» он понимает сочинение стихов.

В последних своих стихотворениях Слуцкий в очередной раз отмечает фундаментальную разницу между русским литературно-историческим пространством и мультивариантным пространством собственной поэтики. А значит, нет ничего принципиально нового в одном из последних его признаний: «На русскую землю права мои невелики. / Но русское небо никто у меня не отнимет» [Слуцкий 1991b, 2: 519] – та же точка зрения уже высказана