Я все время представляла ее себе сидящей в мансардной комнатушке где-то в центре Лондона, с растрепанными волосами, с сигаретой в зубах; рядом — стакан виски, а перед ней — пишущая машинка, на которой она сосредоточенно что-то строчила, отрешившись от всего мира. А вместо этого она вытирала сопливые носы своим детям и содержала в порядке мрачную квартиру Селли… И я ничего не могла в этом изменить.

Но в общем и целом это было мирное время, когда моя любовь к земле, на которой я жила, все больше крепла, а работа в равной степени как выматывала, так и по-настоящему приносила удовлетворение. Боль из-за того, что я не могла выйти замуж за мужчину, которого любила, утихла. Нынешний Джон, как любовник, был более терпимым, чем если б он был моим мужем. Определенным образом я вытянула более счастливый билет — и в то же время нет. То, что наши отношения оставались тайными, конечно, причиняло мне боль, хотя я все время пыталась уговаривать себя, что не играет никакой роли, являемся ли мы официально парой или нет. Что имела Виктория от того, что называлась «миссис Ли»? Люди считали меня старой девой, а те, кто знал меня со времен моего участия в движении суфражеток, тайком констатировали: неудивительно, что на «такую» не клюнул ни один мужчина.

Они могли думать что угодно. Но в их уважении, пусть даже иногда выраженном против воли, я была уверена. Они знали, что процветание фермы Уэстхилл — это моя заслуга. Экономический кризис в тридцатые годы мы выдержали лучше, чем многие другие, и я чувствовала, что за это многие мною восхищались. «Она дымит как вытяжная труба, а пьет как мужик!» — говорили обо мне. Откуда им было знать, что я бываю очень мягкой, очень нежной… После Франции и смерти матери, казалось, я утратила все, что во мне было, — нежность, ранимость и чувственность. Я только знала, что глубоко во мне еще живет юная Фрэнсис Грей и что иногда она опять появляется, словно не было никогда ничего злого, словно она никогда не видела мрачной стороны этого мира.

Но на горизонте поднимались темные облака, и хотя я в основном была занята коровами, овцами и лошадьми, даже в сонном Дейл-Ли в Северном Йоркшире не могла не знать, что происходит за границей.

В марте 1938 года немецкие войска вступили в Австрию. В сентябре на Мюнхенской встрече четырех держав — Германии, Англии, Франции и Италии — Гитлер получил одобрение на присоединение к Германии Судетской области Чехословакии. В октябре немцы заняли территорию Судет, а в марте следующего года уже вошли в Прагу. В Англии было неспокойно. В апреле 1939 года объявили всеобщую воинскую обязанность. Это напоминало 1914 год: все говорили о войне, и по всей стране распространялись тревожные настроения. Те, кто всегда предостерегал от прихода Гитлера, получили подтверждение своим мрачным прогнозам, а те, кто до сего времени не испытывал никакого беспокойства, почувствовали, что недолго еще им придется закрывать на это глаза.

В течение всего этого времени я эгоистически думала: «Как хорошо, что Джон уже слишком стар. В пятьдесят два года его, по крайней мере, не пошлют на войну».

И в первый раз я была по-настоящему рада, что у меня нет детей, так как вполне возможно, что сын оказался бы в числе призывников, и тогда я сошла бы с ума от страха.

Просто в жизни так устроено: радости, как и несчастья, редко распределяются равномерно — как правило, все приходит одновременно. Наша жизнь, начиная с 1918 года, текла без особых взлетов и падений. Теперь же, двадцать лет спустя, злые силы опять вступили в заговор.

1 сентября 1939 года немецкие войска вступили в Польшу. 3 сентября Англия и Франция объявили Германии войну.

В тот же день Виктория нанесла нашему отцу удар, который, по моему убеждению, в конечном счете убил его.

Во всей Англии 3 сентября 1939 года вряд ли нашелся бы хоть один гражданин, который с раннего утра не сидел бы перед приемником и не слушал бы взволнованно периодически передаваемые специальные сообщения.

За два дня до этого немцы напали на Польшу. Мир не мог больше оставаться в стороне и наблюдать за тем, как Гитлер бесцеремонно реализует свою политику экспансии и не моргнув глазом пренебрегает всеми договорами и соглашениями. Все признаки указывали на войну.

Премьер Чемберлен предпринял последнюю попытку предотвратить беду: утром 3 сентября английский посол в Берлине передал немецкому правительству ультиматум, в котором содержалось требование немедленного прекращения военных действий в Польше до одиннадцати часов. И вот побежали минуты, и все задавались вопросом — пойдет ли Гитлер на уступки.

Раньше у Фрэнсис не было времени, чтобы интересоваться событиями, происходящими в мире, но в то воскресное утро она сидела перед приемником, ни на секунду не покидая дом и ощущая почти болезненную нервозность. Она уже понимала, что война неизбежна, по какой-то причине ни на секунду не сомневаясь, что немцы не примут ультиматум.

В десять часов появилась Виктория, растерянная и значительно менее аккуратно одетая, чем обычно. У нее был такой вид, будто она этой ночью ни минуты не спала, а в ее сорок четыре года ее лицо уже не могло просто так скрыть следы бессонной ночи. Впервые она показалась старой. Ее глаза опухли, словно она плакала. Складки в уголках рта углубились. Фрэнсис удивилась, что пустоголовая сестра — как она втайне называла Викторию — так близко к сердцу приняла новость о предстоящей войне, что забыла как следует причесаться и наложить макияж. Но, как выяснилось, волнение Виктории вообще не имело ничего общего с международной политикой.

— Где отец? — спросила она суетливо и огляделась в кухне, где Фрэнсис и Аделина сидели перед приемником. Фрэнсис курила одну сигарету за другой, а Аделина пила молоко с медом, чтобы успокоить нервы. Она заявила, что при ее возрасте — чуть меньше восьмидесяти лет — разворачивающиеся события ей однозначно не по силам.

— Отец пошел на могилу, — ответила Фрэнсис, — но до одиннадцати обещал вернуться.

— Точно?

— Конечно, — ответила Фрэнсис раздраженно, поскольку уже догадалась, что голова Виктории занята явно не ультиматумом Чемберлена. — В одиннадцать с большой долей вероятности мы уже вступим в войну с Германией. Отец очень этим обеспокоен.

Чарльз колебался, стоит ли ему вообще уходить, но вот уже двадцать три года по воскресеньям в первой половине дня он всегда ходил на могилу Морин, и какой-то там Гитлер не в силах был ему в этом помешать.

— Я подожду его здесь, — сказала Виктория, села на стул и заплакала.

Аделина, охнув, встала, достала из шкафа стакан и сняла с плиты кастрюлю с молоком.

— Детка, выпейте прекрасное горячее молоко с медом, — сказала она. — Вот увидите, как вам это поможет. Мы все сегодня немного не в себе.

— Мне ничего не поможет, Аделина, совсем ничего, — всхлипывала Виктория.

Фрэнсис выключила радио.

— Что случилось? — спросила она.

— Джон… — выдавила из себя Виктория.