Фрэнсис подошла к сестре и взяла ее за руку.

— Что с ним? Он заболел?

Виктория так испугалась, что перестала плакать и широко раскрыла глаза. Затем сделала слабую попытку освободиться от руки Фрэнсис, но ей это не удалось.

— Нет, он не заболел. Он… Я ухожу от него. Вот, хотела спросить отца, могу ли я снова жить здесь… Хочу развестись.

Фрэнсис отпустила руку Виктории и тихо сказала:

— О боже!

— Господи! — пробормотала Аделина, совершенно забыв про мед, который медленно капал с ложки на пол.

— Но почему вдруг так неожиданно? — спросила шокированная Фрэнсис.

— Это совсем не неожиданно, — сказала Виктория, пытаясь вытереть носовым платком лицо. — Я постоянно размышляла об этом в течение всех последних лет. Мне только казалось, что я не смогла бы это сделать. Вы знаете, как мама-католичка относилась к разводам.

Виктория сильно шмыгнула носом. В лучах утреннего солнца, падавших в окно, ее лицо казалось распухшим и безобразно раскрасневшимся. В эту минуту от ее очарования не осталось ничего.

— Так что же все-таки случилось? — спросила Фрэнсис серьезно.

— Он ужасно напился этой ночью. И мне стало страшно.

— Он вам ничего не сделал? — спросила Аделина, широко раскрыв глаза.

Виктория покачала головой.

— Но у меня сложилось впечатление, что он был на грани.

Фрэнсис издала презрительный звук.

— Боже мой, Виктория, думаю, ты опять преувеличиваешь! Пусть он напился. Такое случается. У каждого бывают тяжелые дни, и люди выпивают слишком много. Но от этого мир не рушится.

— Но он слишком много и слишком часто пьет… Не то чтобы он каждый день был совершенно пьян, но не проходит и дня без выпивки. К тому же пьет и утром.

— Он много пережил, — мягко сказала Аделина. Она наконец заметила, что держит стакан с молоком в одной руке, а ложку с медом — в другой, и что мед, как янтарная клякса, расплывается на полу. — Батюшки мои! — воскликнула она.

У Виктории заблестели глаза. Непривычно резко она продолжила:

— Много пережил? Что же именно? Он был на войне, как и многие другие. Бросил на произвол судьбы этого мальчишку, как он считает, но что ему было делать? Ждать, пока его самого убьют или возьмут в плен? Есть мужчины, которые потеряли на войне ногу или глаз. Тем не менее после возвращения с войны они не превратили жизнь своих семей в ад! — Ее голос опять задрожал, но на сей раз она подавила в себе слезы. — Я перепробовала все, — спокойно сказала Виктория и сразу перестала казаться взрослым ребенком, превратившись в по-настоящему взрослого человека.

— Бедная Вики! — утешала ее Аделина, поставив перед ней молоко. — Вот, выпейте!

Виктория стала пить осторожными глотками. Потом она продолжила:

— Вы знаете, это и в самом деле был ад. Я выдержала больше двадцати лет. После войны я для него практически перестала существовать. Бывали периоды, когда он неделями не говорил мне ни единого слова. Меня для него больше не существовало. Когда я пыталась с ним заговорить, он реагировал агрессивно, с раздражением. Умоляла его сказать мне, чем я могу ему помочь, но он только сказал, чтобы я оставила его в покое и что я его не понимаю. Но какой шанс дал он мне, чтобы я его поняла? Если он со мной не разговаривает! — Она сделала еще пару глотков молока. От горячего напитка ей, похоже, стало лучше. — И потом, он так часто уходил… А я все время сидела одна в этом огромном, мрачном доме… Если б у меня хотя бы были дети…

— Ты уже сказала ему, что хочешь с ним развестись? — спросила Фрэнсис.

— Да, сегодня утром. Он, правда, был пьян, как все время на этой неделе… Но тем не менее сказала.

— И что? Как он отреагировал?

— Ответил, что не будет ставить мне палки в колеса. Он был совершенно спокоен.

Глаза Виктории выдавали ту боль, которую она испытывала. Ее муж однозначно дал ей понять, что ее решение ему безразлично. Фрэнсис пыталась привести в порядок свои ощущения. Почему ее так напугала эта новость? Была ли на месте ее совесть, когда она увидела Викторию в таком состоянии — примирившуюся с судьбой, печальной и потерянной? Она знала, что погасшая любовь Джона к Виктории никак не связана с ней, Фрэнсис; но в то же время понимала, что если б не она, возможно, у них была бы возможность вновь обрести то, что их когда-то давно связывало. В мучительном выражении глаз Виктории сегодня утром была и ее вина.

После того как Фрэнсис в течение многих лет вынашивала и таила в себе ненависть к Виктории, она неожиданно пришла к выводу, что этой ненависти больше не существует и от нее остался лишь горький привкус во рту. За что ей проклинать сестру? За то, что та отобрала у нее мужа? За ее кокетство? За ее нелепое кривляние? За ее презрительные речи, которые она вела о женщинах, не столь очаровательных, как она? За ее мироощущение, в рамках которого речь всегда шла лишь о нарядах, украшениях и вечеринках? За ее любовь к дамским посиделкам, скачкам и балам? За ее розовые щеки и золотистые волосы?

В один прекрасный момент все это сразу стало незначительным. У женщины, которая сидела в кухне на стуле и пила молоко, больше не было розовых щек, а украшения, наряды и перебранки ее в данный момент точно больше не интересовали. Эта женщина выглядела удрученной, обиженной и очень грустной, и Фрэнсис не могла вымещать на ней свой гнев.

— Ты должна еще раз спокойно обдумать все это, — сказала она, ощущая неловкость, и при этом значительно мягче, чем обычно говорила с сестрой.

Но Виктория, которая всегда была нерешительной, вела себя как ребенок и которую болтало на ветру как травинку, на сей раз, очевидно, приняла действительно твердое решение.

— Нет, — сказала она, — здесь нечего обдумывать. Я больше двадцати лет боролась и страдала. Если б у нас была какая-то возможность, я нашла бы ее за это время. Но ее нет. И если все оставить так, как есть, то однажды это меня убьет.

— Ваша мать вас поняла бы, — сказала Аделина. — Она была ревностной католичкой, но семья для нее всегда была важнее церкви. Она бы сказала, что вам не следует так больше мучиться!

Виктория сложила бледные губы в слабую благодарную улыбку.

— Для меня очень важно то, что ты сказала, Аделина. Спасибо.

Фрэнсис сделала пару нервных шагов к окну и назад.

— Может быть, тебе поможет, если я поговорю с Джоном, — сказала она.

Виктория опять улыбнулась, но на сей раз ее улыбка была горькой.

— Может быть, ты хочешь сделать как лучше, Фрэнсис, но уже поздно. О том, что у меня проблемы с семейной жизнью, ты знаешь уже много лет. И тебя это ничуть не беспокоило. А сейчас тебе вдруг приходит в голову, что ты могла бы мне помочь… И если я правильно понимаю, это совсем не связано с тем, что я вдруг начала для тебя что-то значить. Ты беспокоишься за репутацию семьи, если вдруг станет известно о моем разводе. Поэтому хочешь сейчас взять на себя роль посредницы.