— Но, — возразила Амели, — дипломат он или каторжник, аббат Карлос укажет на кого-нибудь, чтобы выпутаться из дела.

— Я просто колпак, а ты — голова! — сказал Камюзо жене.

— Ну ладно! Совещание закрыто, поцелуй свою Мели, уже час ночи…

И госпожа Камюзо пошла спать, предоставив мужу привести в порядок бумаги и мысли для предстоящего утром допроса обоих подследственных.

Итак, пока «корзины для салата» везли Жака Кол-лена и Люсьена в Консьержери, судебный следователь, позавтракав разумеется, пешком шел по Парижу, что было принято при простоте нравов, существовавшей среди парижских судейских, направляясь в свой кабинет, куда уж успели прибыть все бумаги, относящиеся к делу. И вот каким путем.

У каждого судебного следователя есть писец — некая разновидность присяжного судейского секретаря из той неистребимой породы, что без наградных, без поощрений производит великолепные экземпляры прирожденных молчальников. Во Дворце правосудия не припомнят, со времени основания судебных палат и по нынешний день, ни одного случая нескромности со стороны писца-протоколиста при судебном следствии. Жантиль продал расписку, данную Самблансэ Луизой Савойской, а один военный агент продал Чернышеву план русской кампании; все эти предатели были более или менее богаты. Упование на место в суде, на должность секретаря, профессиональная честность — этого достаточно, чтобы обратить писца-протоколиста при судебном следователе в счастливого соперника могилы, ибо и могила стала нескромной со времени успехов химии. Этот служащий — перо самого следователя. Многие согласятся, что можно быть приводным ремнем механизма. Но быть гайкой? И все же гайка по-своему счастлива — как знать, не из страха ли перед машиной? Протоколист господина Камюзо, молодой человек двадцати двух лет, по имени Кокар, пришел рано утром на квартиру к следователю за бумагами и заметками, и в служебном кабинете все уже было приготовлено, пока сам судейский шагал не спеша по набережной, поглядывая на редкости, выставленные в окнах лавок, и думая: «Как взяться за дело с таким молодчиком, как Жак Коллен, если это он? Начальник тайной полиции должен его признать, я буду делать вид, что исполняю свой долг, хотя бы только для полиции! Я предвижу тут столько всяких тупиков, что лучше, пожалуй, осведомить маркизу и герцогиню, показав им справки полиции. Тем самым я отомщу за отца, у которого Люсьен отбил Корали… Если я разоблачу таких отпетых злодеев, о моей ловкости заговорят, а друзья Люсьена скоро отрекутся от него. Впрочем, все это решит допрос…»

Он вошел к торговцу редкостями, соблазненный стенными часами Буль.

«Не погрешить против совести и оказать услуги двум знатным дамам — вот чудо ловкости!» — думал он.

— Помилуйте, и вы здесь, господин генеральный прокурор! — воскликнул вдруг Камюзо. — В погоне за медалями!

— Это во вкусе всех судейских, — отвечал, смеясь, граф де Гранвиль, — по причине оборотной стороны медали.

И, постояв несколько минут в лавке, точно заканчивая ее осмотр, он пошел дальше по набережной вместе с Камюзо, который не мог усмотреть в этой встрече ничего иного, кроме случайности.

— Вам предстоит сегодня утром допрашивать господина де Рюбампре, — сказал генеральный прокурор. — Бедный молодой человек, я любил его…

— Против него много обвинений, — сказал Камюзо.

— Да, я видел записи полиции, но они основаны на донесениях одного агента, который не подчинен префектуре, — от знаменитого Корантена. Вы не пошлете столько преступников на плаху, сколько по его милости скатилось неповинных голов, и… Но этот пройдоха вне нашей досягаемости. Отнюдь не желая оказывать давления на совесть такого следователя, как вы, я позволю себе заметить, что если бы вы могли представить доказательства полного неведения Люсьена касательно завещания этой девицы, стало бы ясным, что ее смерть была не в его интересах, ведь она давала ему чрезвычайно много денег!..

— Мы знаем достоверно, что эта самая Эстер была отравлена в его отсутствие, — сказал Камюзо. — Он поджидал в Фонтенбло мадемуазель де Гранлье и герцогиню де Ленонкур.

— О-о! — заметил генеральный прокурор. — Ведь он возлагал на брак с мадемуазель де Гранлье большие надежды (я знаю об этом от самой герцогини де Гранлье), поэтому никак нельзя предположить, чтобы такой умный молодой человек все погубил ненужным преступлением.

— Да, — сказал Камюзо. — В особенности если эта Эстер отдавала ему все, что зарабатывала…

— Дервиль и Нусинген говорят, что она умерла, не зная о наследстве, выпавшем давным-давно на ее долю, — прибавил генеральный прокурор.

— Что же вы предполагаете в таком случае? — спросил Камюзо. — Ведь дело тут не чисто.

— Преступление совершено слугами, — отвечал генеральный прокурор.

— К несчастью, — заметил Камюзо, — очень уж это в духе Жака Коллена — ибо испанский священник и есть, конечно, этот беглый каторжник, — взять семьсот пятьдесят тысяч франков, полученных от продажи трехпроцентной ренты, которую Нусинген подарил Эстер.

— Взвесьте все, дорогой мой Камюзо, будьте осмотрительны. Аббат Карлос Эррера причастен к дипломатии… но и посланник, совершивший преступление, не был бы защищен своим саном. Кто он? Аббат Эррера или нет? Вот самый важный вопрос…

И господин де Гранвиль поспешил проститься, словно не желая слышать ответ.

«Он, стало быть, тоже хочет спасти Люсьена», — думал Камюзо, шагая по набережной Люнет, между тем как генеральный прокурор входил во Дворец правосудия через двор Арле.

В Консьержери Камюзо зашел прежде к начальнику тюрьмы и увел его подальше от любопытных ушей, на середину двора.

— Сделайте одолжение, сударь, поезжайте в Форс и узнайте у вашего коллеги, не найдется ли у него сейчас, на наше счастье, каторжников, которые отбывали бы с тысяча восемьсот десятого по тысяча восемьсот пятнадцатый год срок на каторге в Тулоне; поглядите, нет ли таких и у вас. Мы переведем их временно из Форс сюда, и вы проследите, признают ли они в мнимом испанском священнике Жака Коллена, по кличке Обмани-Смерть.

— Отлично, господин Камюзо; но Биби-Люпен приехал…

— А-а! Он уже здесь? — вскричал следователь.

— Он был в Мелене. Ему сказали, что дело касается Обмани-Смерть. Он улыбнулся от удовольствия и теперь ждет ваших приказаний.

— Пошлите его ко мне.

Начальник Консьержери воспользовался случаем доложить судебному следователю о просьбе Жака Коллена обрисовать его плачевное состояние.

— Я полагал допросить его первым, — отвечал следователь, — но отнюдь не по причине его нездоровья. Я получил утром донесение от начальника тюрьмы Форс. Наш молодчик утверждает, что вот уже двадцать четыре часа, как он в агонии, а сам так крепко спал, что не слышал, когда в его камеру входил врач, вызванный начальником Форс; врач даже не пощупал у него пульс, чтобы его не разбудить. Это доказывает, что совесть у него, видимо, в таком