Её мать, бабка Ивана, была наполовину полячкой, дочерью львовской шляхтички, а наполовину еврейкой, что особо раздражало и злило Гудина.

Анна Петровна унаследовала от своей бабушки горделивую стать и манеры шляхтички, а от деда живость ума и способность приспособиться к любой ситуации, умение уживаться и ладить с любыми людьми.

По линии своего отца, бывшего сибиряка Петра Ивановича, деда Ивана Гавриловича, она унаследовала фундаментальность русской бабы, богатырское здоровье, доброту, чувство юмора и широту русской души.

Этот дед Ивана, исконно, до зримой глубины корней, был русским. До революции он, очень любящий свою работу и вообще железную дорогу, был очень грамотным инженером-путейцем. Впоследствии, уже в советское время, он был необоснованно отстранён от работы, без которой и не мыслил своё существование. Такое несправедливое и неуважительное отношение к себе он с горечью нёс всю оставшуюся жизнь.

Построив дом около любимой им железной дороги, он оказывал всем окрестным жителям теоретическую и практическую техническую помощь в ремонте различных механизмов и агрегатов, за что пользовался в округе, среди простого народа, большим и непререкаемым авторитетом и уважением, получая за свою работу натуральную оплату от щедрых, но малограмотных односельчан. Однако это не спасло семью от секиры пост революционных репрессий.

После детского дома Анна Петровна сначала поселилась у своих родственников в посёлке Калач Воронежской области. Затем переехала в Москву. Будучи очень способной, жаждущей вырваться из нищеты и простого прозябания в жизни, она выучилась, получила работу, вышла замуж за своего Гаврика, и родила ему двух мальчишек, будущих единоутробных братьев Ивана. В 1933 году Анатолия, а в 1938 году Виктора.

Позже она вдобавок прошла и повышение квалификации, окончив курсы «Красной профессуры», где познакомилась с будущим героем Великой отечественной войны генералом Н.Ф.Ватутиным.

Её законный муж, Гавриил Митрофанович Гудин, имея высшее инженерно-техническое образование, в довоенное время работал начальником автоколонны одного из предприятий на окраине Москвы.

Семья жила на Нижней Масловке, в районе Савёловского вокзала. С началом войны он был призван в армию, став танкистом, майором. За участие в сражении под Москвой получил свой первый орден.

В 1943 году он сгорел в танке в боях за Воронеж, неподалёку от своей родины. В результате прямого попадания крупнокалиберного снаряда в их танк на Чернавском мосту через реку Воронеж, весь экипаж погиб.

А ещё в начале июня 1941 года Гавриил Митрофанович Гудин лично отвёз свою семью на летний отдых к своей матери и другим родственникам в родную для него отдалённую деревушку Курской области. Жену с двумя сыновьями он собирался забрать домой в Москву в конце августа, предварительно проведя с ними свой очередной отпуск в деревне. Но этому не суждено было случиться. Война разрушила все их семейные планы.

Поначалу, как и подавляющее большинство советского народа, воспитанного на лозунге: «… до британских морей – Красная армия всех сильней!», Анна Петровна искренне считала, что война продлится недолго, и особо не задумывалась о будущем своём и своей семьи.

Но, как говориться, человек предполагает, а бог располагает.

Из сводок Совинформбюро, передаваемых по деревенской радиотрансляции, которая, к счастью, была в их деревне, постепенно становилось ясно, что война – это надолго.

Враг шёл почти безостановочно на Восток. И конца этому продвижению не было видно.

Анна Петровна поначалу подумала об отъезде домой в Москву к мужу. Но из его телеграммы узнала, что тот призван в ряды Красной армии и дома, естественно, никого нет. Да и немцы упорно рвались к Москве.

В конце концов, она решила, что лето и осень, а может быть и зиму с весной, лучше всего переждать с детьми в деревне, под опекой родственников мужа. Сытно и относительно безопасно.

Но вот война подкатила и к родному порогу. Даже через их деревню, стоявшую несколько особняком от больших дорог, потянулись обозы.

Враг наступал так стремительно, что жители отдалённых деревень не только не смогли вовремя эвакуироваться на Восток, но и вообще, слишком поздно узнали о близком продвижении немцев. В их деревне, как-то незаметно, не осталось ни мужиков, ни транспорта, причём даже гужевого. Пешком идти с малыми детьми в неведомое Анна Петровна не решилась. Так они безучастно и ждали своей участи.

А та не заставила себя долго ждать. Оккупанты пришли. Грохочущая где-то вдалеке канонада стала постепенно удаляться на восток.

– «А где война-то?» – недоумённо спрашивала свекровь.

– «Погодите! Ещё увидите её!» – отрезвляла хозяйку Анна.

Через несколько дней в деревню ворвались немцы, около роты на мотоциклах с колясками и грузовиках. В конце единственной деревенской улицы они собрали всё оставшееся население. Какой-то немец на ломанном русском языке объявил о создании новой, германской власти и о необходимости лояльного отношения к солдатам вермахта, которые, около взвода, будут расквартированы в их деревне.

В душе у матери невольно зародилась тайная мыслишка, а не вернут ли немцы всё на круги своя?! Не восстановят ли они прежнюю, дореволюционную власть?! Ей, как дочери репрессированных, а через неё и её детям, могла быть хоть какая-то поблажка.

В их доме поселился щуплый, рыжеватый фриц – фельдфебель со слегка выпученными нагло-голубыми глазами. Он сразу же, по-хозяйски обосновавшись в светёлке, скомандовал своим командирским, но противно-гортанным, почти криком:

– «Матка, яйку, курку, млеко!» – и немного помедлив, добавил:

– «Броод! Шнель, шнель!».

Хозяйка, мать мужа, вынесла кое-что из еды: чугунок с давно остывшей картошкой в мундире, начатый каравай ржаного хлеба, несколько головок репчатого лука, солёные огурцы, пару гусиных яиц и молоко, предварительно, украдкой от немца, отлив пол крынки.

Увидев всё это вместе на столе, немец вытаращил глаза и, взяв в руки одно из гусиных яиц, вертя и разглядывая его, удивлённо удовлетворённо изрёк:

– «Гут, гут!».

Тут же он вопросительно впялился на, не вовремя вошедших из сеней, двух пацанов:

– «Киндер?! Цвай!?».

– «Мои!» – гордо заявила вошедшая вслед за ними мать, тут же прижимая их к своему подолу.

Глаза немца как-то нездорово заблестели, не предвещая ничего хорошего.

Он сглотнул слюну, смешно перемещая свой довольно острый кадык, жадно впяливаясь глазами в ещё не отдышавшуюся грудь Анны Петровны.

Затем перевёл, ставшие почти стеклянными, глаза на, ещё не совсем потерявшее былые формы, тело тридцатилетней женщины, окидывая её своим потребным взором сверху вниз. Снова перевёл взгляд на её, уже вздымающуюся от волнения, грудь, которую чуть оголила, не во время, слегка сползшая шаль: