Собирали грибы и ягоды, ловили рыбу. Каждый день Флоренский в нетерпении спешил с работы, оставался ночевать на квартире с женой и детьми. Анна Михайловна, как могла, облегчала быт мужа. Эта быстротечная жизнь напоминала приезд в Нижний Новгород, но здесь, несмотря на сказочную природу и добрых людей, трудившихся на станции, всё было суровее.

Но не только тоска по мужу сподвигла Анну Михайловну проехать тысячи километров. Была весть, о которой невозможно сказать в письме. Духовные дочери отца Павла и бывшие сёстры милосердия Сергиево-Посадского приюта Ксения Андреевна Родзянко и Татьяна Алексеевна Шауфус, что после закрытия обители трижды арестовывались и в 1930-е были высланы в Восточную Сибирь, после завершения срока ссылки получили разрешение выехать в Чехословакию. Они просили благословения духовника на отъезд и готовы были начать хлопоты об эмиграции туда же Флоренского со всей семьёй, но для этого нужно было его согласие. Задать вопрос представлялось возможным только в личной устной беседе.

Выбор, от которого зависел удел всей семьи, был мучительным. Быть может, отец Павел увидел тогда Спасителя, идущего с крестом. — Камо грядеши, Господи? — На Соловецкий остров, чтобы быть распятым второй раз.

«Кто может всё выдержать, пусть остаётся, а у кого нет сил выдержать, пусть уезжает» — так ответил тогда Флоренский. Бог давал ему силы, и, благословив духовных дочерей на отъезд, о себе все хлопоты он велел прекратить.

Чехословакия, вместе с Францией и Сербией, стала центром русской эмиграции. Президент республики Томаш Масарик, организовавший программу помощи эмигрантам из России «Русская акция», нацелился на подъём промышленности, отчего особенно охотно принимал к себе русскую техническую интеллигенцию. Очевидно, он был бы крайне заинтересован во Флоренском.

Масарик, при всём благоговении перед ним наших эмигрантов, был весьма сложным человеком с противоречивым отношением к России. С одной стороны, редкий среди прочих славян знаток русской истории, философии и литературы. С другой — политик, всегда опасавшийся имперской мощи России, не принимавший её мессианства в отношении славянского мира и считавший, что Чехословакии в своём развитии гораздо полезнее ориентироваться на Западную Европу и Америку. Более того, он считал, что задача Чехословакии — сориентировать на это и Россию, для чего надо воспитать несколько поколений демократически настроенных русских эмигрантов, которые впоследствии смогут одолеть советскую власть на родине своих отцов и дедов.

Флоренский наверняка знал о подобных установках Масарика, и оттого эмиграция в Чехословакию для отца Павла была бы предательством не только Родины, но и себя самого. Но в любом случае, кто бы и на каких бы условиях ни предложил Флоренскому покинуть Отечество, он ответил бы словами апостола Павла: «Я научился быть довольным тем, что у меня есть».

С самого прибытия Флоренского в БАМлаг за ним следило вечно бдящее око. 15 августа отца Павла вызвали в Тынду — как всем подумалось, в новую экспедицию. Но через два дня семья узнала, что из Тынды его этапируют в Свободный. Флоренскому удалось уговорить охранника по пути ненадолго заехать на мерзлотную станцию.

С трудом переводя дыхание, на станцию прибежали Анна Михайловна и дети. Флоренский, погружённый в себя, сидит за столом. За спиной — охранник. Жена Быкова хлопочет с обедом, стараясь своей приветливостью разрядить напряжённую обстановку.

Вся семья идёт провожать отца на железнодорожную станцию. Охранник, как тень, следом. Подходит поезд. Объятья. Прощания. Флоренский велит никому не плакать. Заходит в вагон. Стоит в дверях. Охранник всё так же рядом. Кажется, ловит каждое слово. Отец Павел бодрится. Шутит: «Если бы я был богатым, всегда бы ездил с охранником». Все надеются, что папочку увозят в Свободный, чтобы объявить об освобождении.

Дочь Ольга:

— Папа, когда ты вернёшься?

— Вот как только выучишь «Турецкий марш» Моцарта — так сразу и вернусь.

«А я так и не выучила „Турецкий марш“», — вспоминала спустя годы Ольга Павловна.

17 августа — 1 сентября — Флоренский в изоляторе свободинского лагпункта. 1–12 сентября — этап до лагеря Медвежья гора, что между Онежским озером и Белым морем. 12 сентября — 12 октября — изолятор лагпункта Медвежья гора. 13–20 октября — барак Кемского лагпункта. 20–23 октября — пересыльная тюрьма Кемского лагпункта. 23 октября — начало этапа в трюме парохода по Белому морю на Соловецкий остров.

Семья уехала из Сковородина в Москву через два дня после прощания. Всю дорогу Анна Михайловна подавлена, немногословна, в глазах — миллион терзаний.

— Павла Александровича отправили на Соловки из-за нашего приезда? — с болью спрашивала она потом у тех, кто был с ним в заключении на Дальнем Востоке.

— Нет, просто началось общее ужесточение режима — пытались утешить её.

Таинственный остров

Томился в многолюдных бараках, голодал и холодал, очень отощал и ослаб, «сидел под тремя топорами» во время вооружённого нападения в Кеми, лишился вещей, чудом спасся, пережил изнурительную качку в трюме корабля. Таким был путь в Соловецкий лагерь особого назначения.

«Здесь власть не советская — здесь власть соловецкая», — встречали ходовой присказкой вновь прибывших надзиратели. Один из первых советских лагерей к 1930-м годам скопил больше семидесяти тысяч заключённых. Во что-то безликое слились уголовники, интеллигенты, нэпманы, бывшие партийцы. Валили лес, добывали торф, ловили рыбу, охотились на морского зверя, в несколько смен работали на различных заводах, привлекались на дорожное строительство, грузили и разгружали.

Казалось, лагерю не нужны и не важны твои знания, научные идеи, накопленный опыт. Первое время Флоренский выполнял только хозяйственную работу: перебирал и чистил картошку, сеял комбикорм, копал землю, таскал мешки. В камере на пятьдесят человек требовались большие усилия, чтобы написать связное письмо, о каком-то научном или философском труде и помышлять не приходилось.

Но рачительная советская власть внимательно вчитывалась в анкеты, помнила, что ум — драгоценнейший ресурс, и лагерное начальство постепенно добывало из барачных недр золото ума, используя подходящих сидельцев из нового этапа для просвещения и на производстве.

Вскоре Флоренский занялся более привычными, «профильными» делами: стал давать уроки физики в лагерной «школе повышенного типа» — для взрослых, взял на себя руководство местным математическим кружком, организовывал лекции, доклады, курсы, писал статьи в стенгазеты, составлял каталоги для библиотеки, изучал древние монастырские рукописи, сотрудничал с конструкторским бюро. И вроде бы интеллектуальная жизнь закипела, как и на БАМе, отец Павел вновь ощутил свою востребованность, но мерзлота не отпускала. Щемило сердце при мысли, что где-то далеко, на покинутой опытной станции, гибнут его наработки, уходят в небытие замыслы, которые обещали прорыв в самых разных областях.

Сколько раз Флоренского вынуждали остановиться на полпути. Сколько раз прерывалось начатое, обрывалось недоисследованное, недописанное, недосказанное. МДА, «Богословский вестник», ВХУТЕМАС, сохранение Троице-Сергиевой лавры, ВЭИ — всюду трагическая незавершённость. И вот теперь