проснулось и брело к зениту, а город мирно посапывал, можно было насладиться одухотворенным покоем и палитрой цветов — ещё не ушедшей зеленью, но уже пробивающейся на её место позолотой. Осеннее золото всегда было самым настоящим и живым.

И вот ты зачитываешь вслух могучие строки великих поэтов, что сохранят свою свежесть на века, писанные бессмертным языком и слогом. И это в четырнадцать-то лет! «Не рановато ли читать такие книги, а, юноша?» — Бывало спросит отец или кто другой из домашних. В ответ Макс вопрошал — «А когда надо?!» И голоса смолкали.

И Макс снова возвращался к вечности, облечённую в строфы и рифмы, силясь отыскать в них неудержимую правду, пусть и художественную, пока в его груди клокотало любопытство. Но в стихах ответов не найти, их нужно процеживать, пробуя жизнь на зубок, проживая её ярчайшими мгновениями, чтобы осознать все её прелести. А не плыть бревном по мёртвым течениям, где вода становится всё теплее и приятнее, но в то же время тухнет. Приходится закрывать глаза и зажимать нос, чтобы дальнейшее плавание сохранило свой комфорт. И в конце ты приплываешь к болоту, где всё застаивается и окончательно затухает в слабости, тупости и уродстве. Но ты можешь грести и против. Биться с этими ледяными потоками и действительно жить на пути становления своего таланта, в котором ты выразишь всю свою силу, красоту и ум, вместо того, чтобы робко приглядываться, принюхиваться или прислушиваться, словно ты ослеп и оглох и больше не имеешь прав на эту жизнь.

Так у Макса всегда были его вопросы, но он боялся, боялся их озвучить и получить ответы. Боялся плыть против течения в неизвестность, по ту сторону страха, где лежит всё самое прекрасное, могущественное и мудрое. Любая тень пугала, а любой шорох заставлял нервно оглядываться.

Все эти безумные, орущие, гогочущие, хамоватые типы, что всё время пьянствуют, чертыхаются и поливают друг друга грязью, обвиняя всех и вся в своих бедах — Макс вздрагивал всякий раз, как услышит их бранную речь. Хотелось заткнуть уши и убежать подальше, где было бы тихо и спокойно, где нет городского шума и суеты с их вечными стройками, рёвом автомобилей, грубыми криками и хохотом праздно шатающихся гуляк. Сбежать на остров. Но было и другое место.

Максу пришлось долго упрашивать брата сводить его на кладбище, как на русское, где царили строгость и кресты с холодными, голубыми оттенками, так и татарское, с уходом в магометанскую символику с её светлыми, тёплыми тонами и с полумесяцами вместо крестов.

Максу хотелось рассмотреть, тщательно изучить все эти загробные культуры и обряды погребения, но его расстраивало, что порой могилы приходят в запустение и умерших попросту забывают. От этого становилось не по себе.

Иногда Макс просто сидел у входа, смотрел на всё кладбище и видел бродяг, этих мелких воришек, что тихо сновали между усопшими, подбирая оставленную пищу, срезали венки, чтобы потом приставать к прохожим на улицах, у входа на рынок или бегая по магазинам, умоляя выменять мятую охапку на бутылку.

В такие мгновения Максу казалось, что жизнь обманула и предала его. Ответов нигде не было, только вопросы, и ничто не могло помочь, кино, музыка, книги. Как справиться и совладать со всеми бурями, что возникают на твоём пути?

И вот однажды, когда Макс был уже весь потасканный, уставший, побитый ударами холодных ветров жизни, брат помог ему встать на ноги и убедил проследовать за ним, что Макс и сделал. Дамир тогда купил им сладкой ваты, но не такой, какую делают сейчас, лёгкую и колючую, а тяжёлую, сладкую и нежную, что тает на языке. И распахнул перед Максом огромные двери храма — Дома искусств.

Это была настоящая выставка, первая в жизни Макса. В воздухе разливались тихие и мелодичные звуки природы вокруг дюжин холстов, запечатлевших красоту рассветов и закатов, гор и морей, лесов и водопадов. Они, конечно, были разделены по тематике, и у каждой играла своя музыка. И это было так живо и так ярко, что поневоле ты переносился в виденье самого творца, прогуливался по лабиринтам его воображения.

Все остальные посетители для Макса исчезли. Он не видел и не слышал ничего и никого, кроме этих самых шедевров, и это был только первый зал.

Последующие изобиловали иными экспонатами. Это и всевозможные тетради с черновыми опусами, дневники с жизнеописанием быта писателей и поэтов, их знаменитые печатные машинки и перья. Всё это заставляло Макса трепетать, пока он прогуливался между творениями великих, и что-то новое в нём зарождалось. Глубинный страх перед жизнью вдруг смешался с неистовой жаждой её познания, что наконец-то вырвалась из своего сна и объявила о себе в окончательной безграничной мере. А к этому ещё и примешались подобострастие, вся отчаянность и непонятность.

Какое место он занимает в этом мире? Где ему стоять, сидеть или лежать, чтобы точно осознать, что это место его? Все краски, которые Макс разглядел, в тот же миг ожили и хлынули на него красотой, талантом, признанием и силой. И он сумел увидеть внутри себя и в самой жизни не только страх, но и тысячи других оттенков. И даже в самом страхе он обнаружил красоту, даже в самом отталкивающем и мерзком.

В его голове стала зреть мысль, что нет такого места на земле, где можно было бы спокойно расположиться. Ведь сама жизнь это и есть движение, всё в ней течёт и меняется, и в её реку не войти дважды.

У тебя есть лишь выбор плыть вверх против течения, становиться лучше, или плыть по течению на самое дно. Перестать бояться и взять бразды правления, чтобы переродиться в новом качестве гения и сразиться с миром, который утягивает тебя в болото пустой и бессмысленной жизни.

И пусть это будет твой последний миг, но преисполненный жизни, силы, красоты и ума он вспыхнет так ярко, что ослепит целую вселенную.

А можно прожить долгую тусклую жизнь, едва отличимую от жизни песчинки среди множества таких же песчинок.

* * *

Ранзор стоял над телом Макса, вся кровь которого вытекала струйками из множества ран и собиралась в алую лужицу. Казалось, этому не будет конца, но кровь остановилась, и всё вроде бы пришло в норму, пока не случилось нечто странное. Кровавая масса вдруг задрожала и сделалась точно живой, помутнела, а затем и вовсе выцвела в белую жидкость той же консистенции. И, наконец, подала признаки жизни, расползаясь белыми, сияющими, шёлковыми нитками во все