Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Женщина, вырастившая меня, моя тетя Бонни, попадает в первую категорию. Она была такой любящей и доброй мамой, какую хотел бы каждый ребенок.
Моя настоящая мать — моя биологическая мать, женщина, родившая меня в больнице в Хианессе в 1969 году и переехавшая шесть месяцев спустя обратно в Нью-Йорк без меня, — была тайной; гламурный вид, красавица, волшебница. Первые годы своей жизни я провела, стараясь очаровать ее, ожидая, что она вернется ко мне, точно так же, как я выяснила гораздо позже, она сама ждала, что к ней вернется мужчина, от которого она забеременела.
— Мамочка! — Софи тянула руку, желая получить свое ожерелье.
Я сунула книгу в сумку и протянула ожерелье Софи. Вечером я вернулась к книге.
Напротив меня в ресторане в центре города сидит человек, который может быть моим отцом. Он в прекрасно сшитом черном, или сером, или синем костюме. Его седые волосы гладко зачесаны назад; или же его кудрявые волосы цвета соли с перцем уже просвечивают на макушке, но все еще слишком длинные сзади; или же их просто нет, и его лысая голова напоминает яйцо.
У него тупые кончики пальцев, ногти коротко острижены и покрыты бесцветным лаком. Когда я выкладываю фотографию своей матери на стол, покрытый льняной скатертью, он бросает на нее мимолетный взгляд, прежде чем использовать эти кончики пальцев для того, чтобы отодвинуть ее.
«Никогда в жизни ее не видел».
Дюжина лет, дюжина мужчин. Интернет помогает — несколько ударов по клавишам, и я могу загрузить биографии с корпоративных сайтов или из журнальных очерков. Выяснить, где мой очередной вариант, этот теневой папочка вырос, где проводил лето, учился, женился, скольких детей он признает своими.
Я сижу за столом в библиотеке нашего маленького городка. Просматриваю рулоны микропленки, перелистываю пожелтевшие вырезки из газет, ламинированные программки, черно-белые фотографии. И я снова возвращаюсь в город, чтобы сидеть в ресторанах, где чашка кофе стоит шесть долларов, и задавать единственный вопрос, имеющий значение. Мой? Спрашиваю я себя, глядя на него, и начинаю произносить те же слова, которые говорила уже столько раз: «Ты мой отец? И что ты знаешь о том, как умерла моя мать?»
Это был первый день, когда температура поднялась до двадцати четырех градусов.
Я надела на детей купальные костюмы и намазала их бледные тельца солнцезащитным кремом. Джейни снова приехала в гости. Мы вместе собирали ведерки и лопатки, полотенца и складные стулья, и еще зонтик, раскрашенный во все цвета радуги, чтобы воткнуть его в песок. Потом спустились по ступенькам к морю. Мальчики сразу бросились в мелкие волны, лизавшие песок. Софи упиралась, сжимая мою руку.
— Пойдем, милая, — уговаривала я.
Она трясла головой, но не сопротивлялась, когда я подхватила ее на руки. Я зашла по щиколотку, вода показалась мне очень холодной, но я заставила себя идти дальше, а потом ринулась вперед, и вот вода уже запенилась вокруг коленей… бедер…
— Раз, два, три! — Я наклонилась вперед так, что пальчики ног Софи мазнули по верхушке волны.
Она завертелась у меня на руках, хихикая, когда я легонько подбросила ее вверх. Завизжала от смеха, но вскоре успокоилась и позволила мне отнести ее обратно на берег строить замок из песка вместе с братьями.
Я расслабленно погрузилась в воду по плечи, глубоко вдохнула и окунулась с головой. Когда я смахнула соленую воду с глаз и посмотрела на берег, дети и Джейни аплодировали мне. Я помахала им, легла на спину и стала качаться в бледно-зеленой океанской воде, глядя на небо. Возвращайся ко мне домой, сказал Бен. Возвращайся ко мне, сказал Эван. Я закрыла глаза, стараясь услышать свой ответ. Волосы колыхались в воде. Тело поднималось и опускалось. Волны накатывались на берег и отступали, и совсем ничего не говорили.
В День поминовения зазвонил телефон.
— Включай телевизор, — сказала Джейни.
— Какой канал?
— Без разницы.
Я включила телевизор, и передо мной открылся знакомый вид — Белый дом на верху изумрудно-зеленой лужайки под сверкающим голубым летним небом. Трибуна была установлена в Розовом саду, и за ней стоял президент.
— Сейчас мы начинаем прямое включение речи президента, — сообщил ведущий программы новостей.
Президент вцепился в трибуну. Я видела, как он сглотнул и начал говорить.
— После долгих раздумий я решил не выставлять свою кандидатуру на второй срок президентства от моей партии. Мое решение обусловлено желанием сделать то, что правильно не только для моей страны, но и для… — Он снова сглотнул. — Но и для моей семьи. Я причинил им боль — моей жене, моим детям, всем тем, кто был со мной в мои самые трудные дни и все-таки любил меня.
Он посмотрел на свои заметки и сжал зубы.
— Я прошу средства массовой информации и общественность уважать наше право на частную жизнь в эти трудные времена. Бог в помощь, и, Боже, храни Америку.
Через секунду зазвучал голос ведущего, а камера задержалась на лице президента. Я обратила внимание на высокие скулы, ямочку на подбородке, голубые глаза, сверкнувшие, когда он склонился к трибуне. Глаза, как сказал бы поэт, синие, как фиалки или васильки.
— Что ж, — быстро заговорил ведущий, явно сбитый с толку, — Питер, я не совсем уверен, как это следует понимать. Может быть, появилась какая-то информация о состоянии его здоровья?
— Хотел бы он, чтобы так и было, — усмехнулась Джейни. — Вчера вечером полиция вышла на дилера.
— Дилера президента?
— Нет. Президент Стюарт тогда уже был конгрессменом. У него хватило ума не покупать наркотики самому. Его младший брат делал это за него — ну ты знаешь, тот самый, который последние десять лет не вылезал из реабилитационных центров. Тридцать лет назад. Неразведенный синтетический героин на двести долларов. И прости-прощай, неудобная женщина и незаконный ребенок.
Я тупо уставилась на пустую трибуну, а в глазах мелькала записка, которую я нашла в ящике туалетного столика Китти: «Стюарт, 1968».
— Мамочка! — Софи дергала меня за руку.
— Я должна идти, — сказала я Джейни.
— Продолжай следить за развитием! Экстренные сообщения. Мне нужно идти делать укладку. Только что звонили с Си-эн-эн.
Я распрощалась с ней, положила трубку и выключила звук в телевизоре.
В моей голове эхом звучал голос Бонни. Она сказала, что подбирается к концу этой истории… К ней присоединился голос Джоэла Эша. Писательство давало Китти доступ, заявил он. Она могла брать интервью у сенаторов. Даже у президента.
— Пошли, — сказала я.
Я подхватила дочь на руки и начала напевать ей в ухо:
— Придет корь, можно закрыть комнату на карантин, прибежит мышка, можно прогнать ее метлой. Придет любовь, ничего нельзя сделать.
