— Да-а, пакостных людишек не всей земле полно! Поглядим, что удумал многоопытный князь-хан на этот раз. Стрелять в оборванных работных людишек негоже, видно, что подневольные, коль стража за спиной стоит — побьем этих — других пригонят! — решил атаман Барбоша. — Но томно мне на сердце: не зря роет канаву князь-хан, ох не зря! Да делать нечего, подождем, когда объявится его замысел. С переднего крыльца отказ — милости просим заходить с заднего! Так что ли думает князь-хан? Не-ет, и на заднем крыльце получишь сапогом в рыльце!

Замысел ногайского князь-хана объявился той же ночью. Когда плотные серые тучи закрыли небо, и непроглядная тьма окутала степь, лес и притихший Яик, на песчаный берег острова из речной воды на четвереньках выполз неведомо откуда взявшийся человек и быстро-быстро пополз к частоколу. Караульные казаки приметили его и окликнули негромко, опасаясь ногайских подлазчиков в приречных кустах, которые могли стрелой свалить незнакомца:

— Эй, человече, кто ты и куда ползешь, будто очумевший рак из воды на сушу?

— Ой, братцы-ы! Примите меня скоренько. Боюсь, нехристи арканом ухватят и к себе сволокут! Вторую ночь сплавом к вам пробираюсь! — откликнулся мокрый пловец, стоя на коленях перед частоколом и боязливо озираясь то на один, то на другой берег.

Казаки подсказали ему, где под частоколом прорыт водопойный канал, и через десять минут странный незнакомец сидел в избе Матвея Мещеряка перед удивленными атаманами и поеживался из-за мокрой одежды. Из рук Матвея принял кружку, наполовину налитую водкой и, не переведя дух, выпил. С восторгом выдохнул:

— Славно! Аки теплый ангел вошел в тело, в воде застуженное! — еще раз крякнул. Худощавое лицо, лоб с залысинами, длинные до плеч рыжеватые волосы и скромная бородка с усами под широким носом выдавали в нем человека приказного, а не ратного или промысловика на дикого зверя.

— Марфуша, подай гостю сухую пару исподнего да мой кафтан. Негоже ему и далее мокреть, человек же, не сом с усом из-под речной коряги, — попросил Матвей жену, и когда, смущаясь, гость облачился в сухое, атаман Барбоша, насупив черные густые брови, показывая, что первую милость они гостю оказали, приступил к расспросу:

— Теперь сказывай, гость речной, кто ты и с чем пожаловал на Кош-Яик? И упаси бог тебе налимом вертеться, пытаясь обмануть казаков! Не изверги мы, но коль уличим во лжи — до Хвалынского моря пеши по дну Яика пойдешь, портки снизу бечевой перетянем и песочку до пупка насыплем, чтоб не всплыл к свету божьему!

— Упаси меня бог, атаманы! Нешто не православный я, чтоб супротив своих зло умысливать? — ответил гость, перекрестился трижды, скосив глаза на икону в правом углу, серебряный оклад которой поблескивал от огонька медной лампадки, подвешенной к потолку на четырех цепочках из медных колечек.

— Ха! — скептически выдохнул атаман Богдан и покривил жесткие губы. — Ведомо нам, что царь Федор Иванович куда как набожен, ни единой службы не пропустит, а указ к ногаям прислал со своим послом Ивашкой Хлоповым, чтоб нас, людей православных, будто бешеных волков по степи гонять, ловить, а изловив, нещадно побивать и вешать! Может статься, что из Самары к хану Урусу уже отправлены в подмогу стрельцы с пушками, а ты подсмотрщиком к нам пролез силу казацкую выведать, а? Ну, сказывай теперь, мои резоны недоверия ты выслушал. Да еще раз упреждаю — говори без утайки, будто перед святым Петром стоя у врат рая!

Гость еще раз побожился, что прибыл в стан казаков с полезными для них вестями.

— По крещении имя мое — Филимон, Степанов сын, а прозвище по посаду — Рубищев. Приписан к государеву посольству при посланце Иване Хлопове, о котором вам уже ведомо от вашего казака Митяя со товарищами. В мою бытность рядом с посланцем Иван Хлопов отдавал щекастому казаку список с государевого указа, чтоб вас, казаков, изводить под корень, где только представится таковая возможность. И все-таки в устрашение ногаям и дабы предостеречь их от мысли совокупиться с сибирскими альбо с крымскими татарами для совместного набега на Русь, думается мне, царь и великий князь Федор Иванович не прочь бы иметь на такой случай крепкую казацкую заставу под боком у хана Уруса. Ведь были уже случаи, когда к вам приезжали царевы посланцы с просьбой постращать ногаев. И вы делали это весьма славно! — Филимон Рубищев хитро улыбнулся, обнажая мелкие частые зубы.

— Ka-ак же! Царь Иван Васильевич тогда сла-авно вознаградил казаков! Не пожадничал мыла да пеньковой веревочки! — не удержался от злого напоминания атаман Барбоша, и от вспыхнувшего в душе гнева недобро сузились серые колючие глаза, словно и этот приказной человечишко был повинен в царской неблагодарности по отношению к казакам.

— Тяжкие времена тогда были для Руси, — пытался, оправдать поступок царя Филимон, поглаживая подсыхающую бородку. — И в подтверждение моих слов, что царю и великому князю Федору Ивановичу не худо было бы держать в страхе ногайскую орду, дабы он не посылал воинов в подмогу сибирскому хану Кучуму, и повелел мне государев посланец Иван Хлопов тайно покинуть становище хана Уруса и со всяким бережением пробираться к вам, атаманы, с известием, что к ногаям прибыли от крымского хана умельцы огненного боя с рушницами, числом не менее двух сотен человек, дабы палить из рушниц по казакам. А посла Ивана Хлопова хан Урус не отпускает на Москву, ждет добрых вестей от князь-хана Араслана о побитии казацкого войска. И в том хана Уруса настоятельно уговаривают его ближние мурзы Кочкар Имильдеш, Шиди-Ахмед да Ур-Магамед.

— Шиди-Ахмеда знаем, не столь давно поколотили ого отряд у Кош-Яика да его женку в полон брали, — вставил для ясности Матвей Мещеряк, озабоченный только что услышанным известием, что у ногаев объявились стрельцы огненного боя. «Только этого нам теперь и не хватало для пущей досады», — промелькнуло у него в голове.

— Верно, был под вашим городком Шиди-Ахмед, — согласился Филимон Рубищев и продолжил свой сказ: — Ежели одолеет хан Урус и изничтожит казаков, тогда войдет в большую силу, все мурзы ему в покорности будут. И заговорит тогда хан Урус с царем московским с большим высокомерием. Вам, казаки, зная о силе ногайского огненного боя, поостеречься бы и свои меры принять. С этой вестью две ночи плыл я по Яику, благо вода была попутная, встречь ни разу Яик не повернулся, чтобы меня воротить в руки хана Уруса, который уже, наверное, уведомился, что я тайком, без его ведома, покинул ставку. Ежели удалось бы им меня изловить, то конями разорвали на четыре части, а сарычи расклевали бы мясо, косточки песком засыпало бы… Бр-р, страхи какие сам себе наговорил! — ужаснулся Филимон и перекрестился. — Потому и плыл по ночам, хоронясь в тени деревьев и приречных зарослей. На третью ночь вылез без сил на ваш остров. Тут и сказу моему конец, аминь! — Филимон умолк и выжидательно посмотрел на атаманов, а сам невольно погладил живот, когда по утробе прокатился голодный рокот.

— Никак гроза в ночь надвигается, — засмеялся Матвей, — Марфуша, накорми гостя, а мы с Богданом выйдем из избы, на бревнышке посидим, обмозгуем, что Филимон нам водяной сорокой на хвосте принес только что.

— Теперь понятно, для чего князь-хан роет длинный окоп напротив Кош-Яика! Там он поставит стрелков с рушницами, а когда сызнова пойдет на нас с огненным приметом, из рушниц по казакам учинят немалую убойную пальбу! — высказал свою догадку атаман Барбоша. Они с Матвеем уселись на бревно около потухшего костра.