чье сияние превращает живую плоть в камень, что прекраснее мрамора и столь же вечен… Также, как тебе известно, по другой своей прихоти я превращал мужчин в зверей при помощи сока искусственных цветов, чтобы внешний их облик больше соответствовал их внутреннему миру. Разве не справедливо, Монг Лут, все то, что я сделал с ними? Разве я не Маал-Двеб, средоточие всех знаний и всех колдовских сил мира?

– Да, о повелитель, – эхом отозвался робот. – Ты Маал-Двеб, всеведущий и всемогущий, и все, что ты сделал с ними, справедливо.

– Однако, – продолжал Маал-Двеб, – повторение даже самых поразительных чудес со временем приедается. Пожалуй, я не стану больше проделывать такие вещи ни с женщинами, ни с мужчинами. Разве не правильно, Монг Лут, что я намерен впредь разнообразить свое колдовство? Разве я не Маал-Двеб, великий и изобретательный?

– Воистину, ты Маал-Двеб, – согласился робот, – и, несомненно, будет правильно менять твои заклятия.

Маал-Двеб, по своему обыкновению, выслушал ответы робота не без удовольствия. Он и не ожидал ничего иного, кроме бездумного повторения своих слов, от железных слуг, которые неизменно соглашались со всем, что бы он ни говорил, избавляя его тем самым от утомительных споров. Пожалуй, временами его слегка утомляли даже такие беседы, и тогда он предпочитал слугам молчаливое общество окаменевших женщин или бессловесных зверей, которые не могли больше называться мужчинами.

Третья история, рассказанная Ватеку

Повесть о принцессе Зулкаис и принце Калиле

Вероятно, господин, тебе известно имя моего отца, ибо именно его заботам халиф аль-Мутасим доверил плодородный край Маср. И отец был бы владыкой, достойным такой высокой чести, но ввиду людских невежества и слабости непомерное желание повелевать будущим почитается непростительным грехом.

Однако же эмиру Абу Тахиру Ахмаду, ибо так звали моего отца, эта истина была неведома. Слишком часто пытался он перехитрить само Провидение и направить ход событий вопреки велениям небес. О, как ужасны эти веления! Рано или поздно они непременно претворяются в жизнь! И напрасно пытаемся мы противиться им!

Долгие годы Маср процветал под рукой моего отца, и имя Абу Тахира Ахмада не забудется среди имен других благородных эмиров, благополучно правивших в том прекрасном краю. Отцу не чужд был авантюрный дух, и потому он взял на службу сведущих нубийцев, рожденных неподалеку от истоков Нила, – эти умельцы знали реку вдоль и поперек и помогали привести в исполнение его богопротивные замыслы, ибо эмир хотел управлять разливами Нила. Он засадил все пышнейшей растительностью, которая впоследствии истощила землю. Люди всегда судят лишь по ярким одеждам, а потому с восторгом принимали его начинания и неотступно трудились, копая по его указанию бесчисленные каналы; ослепленные успехами отца, они почти не замечали его неудач. Если ему вдруг приходило в голову снарядить в путь десяток кораблей, а возвращался с богатым грузом только один, на гибель остальных девяти закрывали глаза. Более того, поскольку благодаря его бдительному надзору и заботам торговля в Масре процветала, он и сам с радостью обманывался в том, что касалось его потерь, и одному лишь себе приписывал все победоносные свершения.

Так все и шло, и вскоре Абу Тахир Ахмад уверовал, что сможет обрести безграничное могущество, если сумеет восстановить утерянные знания древних египтян. Он полагал, что в стародавние времена людям отчасти удалось поставить себе на службу божественную премудрость, а потому они вершили истинные чудеса, и не терял надежды вернуть те славные дни. Для этого он приказал прочесывать руины, коими были изобильны те края, и искать загадочные скрижали, с помощью которых, если верить ученым мужам, наводнившим эмирский двор, можно было овладеть утерянными знаниями, найти спрятанные сокровища и одолеть охранявшие их силы. Никогда до моего отца ни один мусульманин столько не ломал голову над древними иероглифами. По его приказу их искали повсюду, в самых отдаленных уголках страны, и обнаруженные загадочные знаки кропотливо перерисовывали на льняные тряпицы. Тысячу раз видела я эти тряпицы, разложенные на крыше нашего дворца. Придворные ученые мужи корпели над ними с усердием, которому позавидовали бы вьющиеся над цветками медоносные пчелы. Но мудрецы по-разному трактовали значение таинственных символов, а посему среди них то и дело разгорались споры, а потом и настоящие свары. Не только днем занимались мудрецы изысканиями, но часто продолжали их и при свете луны. Зажигать на плоской крыше факелы они не осмеливались, опасаясь пугать правоверных мусульман, ибо у тех любовь Абу Тахира Ахмада к идолопоклонническим древностям вызывала негодование и все они взирали на раскрашенные тряпицы с благочестивым ужасом.

Меж тем эмир, который ради своих причуд никогда не забрасывал торговые дела, пусть даже самые ничтожные, с легкостью пренебрегал религиозными обрядами и часто забывал свершить положенные законом омовения. Наложницы из его гарема не раз это замечали, но боялись с ним заговорить, поскольку по разным причинам уже не имели на эмира большого влияния. И вот в один прекрасный день верховный евнух Шабан, весьма набожный старик, явился к своему господину с кувшином и золотой чашей в руках и промолвил:

– Воды Нила дарованы нам для того, чтобы смывать нашу нечистоту, и проистекают они из небесных облаков, а не из языческих храмов; прими же эту воду, ибо она нужна тебе.

Эмир, на которого произвели должное впечатление Шабан и его речи, поддался на уговоры евнуха и, даже не распаковав очередной тюк с тряпицами, который только что доставили ему издалека, приказал накрыть трапезу в Зале золотых решеток, созвать туда всех наложниц и привести всех птиц, которые во множестве обитали во дворце в сандаловых клетках.

И тут же зазвучала музыка и появились наложницы, разодетые в прекраснейшие свои наряды, и каждая вела на поводе павлина, чьи перья были белее снега. Лишь одна девушка, чей стан был тонок, а легкий шаг услаждал взор, явилась без птицы и не поднимала покрывало.

– Зачем же затмилось это светило? – спросил эмир.

– О мой повелитель, – ответил Шабан, чье лицо лучилось довольством, – я прозорливее всех твоих астрологов, ибо именно я отыскал эту прекрасную звезду. Однако же пока она для тебя недосягаема, ибо ее отец, святой человек, достопочтенный имам Абзендеруд, никогда не согласится осчастливить тебя ее прелестями, если ты не будешь, как надлежит, свершать омовения и не распрощаешься со своими учеными мужами и их треклятыми иероглифами.

Ничего не ответив Шабану, отец мой так проворно бросился к Гуленди Бегум (ибо так звали дочь имама), чтобы сорвать с нее покрывало, что перевернул по пути несколько корзин с цветами и едва не затоптал двух