павлинов. Сей внезапный порыв сменился восторженным оцепенением. Наконец эмир воскликнул:

– Какую божественную красоту вижу я! Немедля приведи сюда сусуфского имама, и пусть через час приготовят свадебные покои и обустроят все, что должно, для церемонии!

– Но господин мой! – в ужасе воскликнул Шабан. – Ты забываешь, что Гуленди Бегум не может сочетаться с тобой браком без благословения своего отца, а тот поставил условие, согласно которому ты должен…

– Что за глупости ты болтаешь? – разгневался эмир. – Неужели ты думаешь, что я такой дурак и предпочту этой юной деве, свежей, словно утренняя роса, кучу тряпок с иероглифами, посеревших и покрытых плесенью? Что же касается имама Абзендеруда, иди и позови его, если тебе так угодно, но поспеши, ибо я не желаю терпеть ни мгновением дольше необходимого.

– Поспеши же, Шабан, – скромно молвила Гуленди Бегум. – Поспеши, ибо ты видишь, что я не в тех обстоятельствах, чтобы противиться воле эмира.

– Это я виноват, но я сделаю все, что смогу, дабы исправить свою ошибку, – пробормотал евнух и удалился.

Выйдя из дворца, он немедля устремился на поиски Абзендеруда. В тот день верный слуга Аллаха спозаранку ушел из дома и отправился в поля, где предавался богоприятному делу – изучал плоды земли и малых букашек. Когда Шабан настиг его, словно ворон, что зловещим вестником спикировал с небес, и запинаясь поведал, что эмир ничего не обещал, а сам Абзендеруд может не успеть навязать владыке давно взлелеянные добродетельные условия, лицо святого человека сделалось бледным, будто у мертвеца. Тем не менее он не утратил решимости и добрался до дворца мигом, но, к несчастью, по пути так запыхался, что рухнул на мягкий диван и больше часа сидел там, не в силах отдышаться.

Пока остальные евнухи хлопотали вокруг имама, Шабан взбежал в покои, отведенные для услад Абу Тахира Ахмада, но пыла у него сразу поубавилось, ибо дверь туда охраняли двое арапов, которые, потрясая саблями, сообщили, что стоит ему сделать еще хоть один шаг, и он споткнется о собственную отсеченную голову. Шабану не оставалось ничего иного, кроме как вернуться к Абзендеруду; тот все еще громко пыхтел, сидя на диване, и верховный евнух взирал на него с превеликой тревогой, причитая и проклиная собственное неблагоразумие, что побудило его привести Гуленди Бегум во дворец эмира.

Хоть мой отец и был очень занят, развлекая новоиспеченную султаншу, он все же расслышал, как спорят между собой арапы и Шабан, и более или менее понял, что происходит. А потому, выждав приличествующее время, вместе с Гуленди Бегум отправился в Зал золотых решеток, где сидел Абзендеруд, и рассказал святому человеку, что в ожидании его прихода сделал ее своей женой.

Услышав это, имам издал горестный вопль, излив наконец тисками сдавившую грудь тоску; престрашным образом он закатил глаза и сказал новоявленной супруге султана:

– Презренная, неужели не знаешь ты, что безрассудные поступки всегда приводят к ужасному концу? Твой отец охранил бы тебя, но ты не стала дожидаться, пока он выполнит задуманное. Небеса располагают там, где человек предполагает. Ничего более не прошу я у эмира, отныне пусть распоряжается тобой и своими иероглифами, как ему вздумается! Я предчувствую грядущее неописуемое зло, но сам его не увижу. Радуйтесь, пока можете, предавайтесь пагубным удовольствиям. Я же призову себе на помощь ангела смерти и, надеюсь, через три дня уже буду мирно покоиться в объятиях великого Пророка!

С этими словами он с трудом поднялся на ноги. Тщетно дочь пыталась удержать его. Имам вырвал край своих одежд из ее дрожащих рук. Гуленди Бегум в забытье упала на пол, и, пока встревоженный эмир пытался привести ее в чувство, упрямец Абзендеруд, гневно бормоча себе под нос, вышел из дворца.

Поначалу все думали, что святой человек не собирается буквально выполнять свое обещание и позволит себя отговорить, но напрасно. Вернувшись домой, имам перво-наперво заткнул уши хлопком-сырцом, дабы не слышать мольбы и причитания друзей, затем, скрестив ноги, уселся на циновки, подпер ладонями подбородок и сидел так, не издавая ни звука и отказываясь от пищи, пока наконец под вечер третьего дня, верный своему слову, не отошел в мир иной. Ему устроили роскошные похороны, во время которых Шабан явил свое горе, немилосердно хлеща себя бичом и орошая землю струящейся кровью, после чего его раны пришлось смазать целительным бальзамом, и он вернулся к своим обязанностям.

Меж тем эмир прикладывал немало усилий, чтобы смягчить отчаяние Гуленди Бегум, и проклинал те самые иероглифы, которые и послужили всему причиной. В конце концов его старания тронули султаншу. К ней возвратилось былое спокойствие, она понесла, и жизнь в гареме вернулась на круги своя.

Эмир, которого издавна восхищало могущество древних фараонов, построил дюжину дворцов в древнеегипетском стиле и поначалу собирался поселить в них дюжину своих сыновей. Но, к несчастью, все его жены производили на свет лишь девочек. После рождения очередной дочери Абу Тахир Ахмад обыкновенно ворчал, скрежетал зубами, винил Магомета во всех своих несчастьях и был бы вовсе невыносим, если бы не Гуленди Бегум, которой удавалось укротить его злобный нрав. Каждый вечер она завлекала его в свои покои, где, в отличие от остального дворца, благодаря тысяче ее ухищрений дышалось свежо и привольно.

Пока Гуленди Бегум носила ребенка под сердцем, отец не отходил от возвышения, где стояло ее ложе. Это возвышение располагалось в длинной галерее, выходящей на воды Нила, прямо над речными волнами, так что отдыхавшие там могли бросать в воду семечки поедаемых ими гранатов. При дворе всегда толклось множество искуснейших танцовщиц и факиров. Каждую ночь там устраивали представления при свете тысячи золотых лампад, которые расставляли на полу, чтобы во всей красе были видны грациозные ножки плясуний. Отец тратил огромные деньги на их башмачки с золотой отделкой и расшитые драгоценными каменьями сандалии, но, когда они отплясывали все разом, зрелище получалось поистине ослепительным.

Несмотря на всю роскошь, султанша, возлежащая в галерее, совсем не была счастлива. Как страдалец, одолеваемый бессонницей, равнодушно взирает на сияние звезд, так и она равнодушно смотрела на кружащихся вокруг прелестных танцовщиц в великолепных нарядах. Часто вспоминала Гуленди Бегум ярость своего достопочтенного отца, которая казалась едва ли не пророческой; часто оплакивала его нелепую безвременную кончину. Сотни раз вскрикивала она, прерывая певцов:

– Сама судьба уготовила мне погибель! Небеса не даруют мне сына, и муж мой отлучит меня от себя!

Ее терзающийся ум усиливал недомогание, которое и без того испытывает женщина в тягости. Отец так тревожился за нее, что впервые в жизни обратился к