Мужчины из всей одежды имели только пениальный конический чехол. Я наблюдал, как один туземец мастерил этот аксессуар. Две стороны свежего листа дикого банана были оторваны от центральной жилки, очищены от внешнего жесткого края и согнуты пополам в длину. Наложив обе части (приблизительно семь сантиметров на тридцать) одну на другую, так чтобы места сгибов соединялись под прямым углом, получают что-то вроде угольника, сделанного из двух слоев листа на сторонах и четырех на вершине, где обе полоски пересекаются. Этот угольник сгибается по диагонали, выступающие стороны срезаются и выбрасываются, и в руках мастера остается равнобедренный треугольник из восьми слоев. Он обматывается вокруг большого пальца, вершины двух нижних углов отрезаются и боковые края сшиваются с помощью деревянной иглы и растительного волокна. Вещь готова. Остается только ее надеть, вытянув крайнюю плоть через отверстие, чтобы чехол не упал. Все мужчины носят этот аксессуар, и если один из них свой теряет, он торопится зажать вытянутый конец крайней плоти под поясом.

В жилищах было мало имущества: гамаки из хлопковой веревки, несколько котелков на земле и миска, чтобы сушить на огне мякоть маиса или маниоки, калебасы, ступки и толкушки из дерева, снабженные колючками деревянные терки для маниоки, плетеные сита, резцы из зубов грызунов, коклюшки, несколько луков длиной примерно 1,7 м. Стрелы были нескольких видов: либо с острием из бамбука – копьевидные для охоты, или зазубренные для войны – либо с многочисленными остриями для рыбалки. Наконец, несколько музыкальных инструментов: флейты Пана, состоящие из тринадцати трубок, и флажолеты с четырьмя отверстиями.

С наступлением ночи вождь торжественно принес нам кауи и рагу из гигантской фасоли и стручкового перца, от которого невозможно было оторваться. Восхитительное блюдо после полугодовой жизни у намбиквара, которые не знают соли и перца и доходят до того, что опрыскивают блюда водой, чтобы остудить перед употреблением. В маленьком калебасе была местная соль – коричневатая вода, такая горькая, что вождь, который ограничивался тем, что наблюдал, как мы едим, решил попробовать ее в нашем присутствии, чтобы мы ни в коем случае не подумали, что в ней содержится яд. Эта приправа готовится с древесной золой toari branco. Несмотря на простоту ужина, достоинство, с которым он был подан, напомнило мне, что древние вожди тупи считали себя обязанными «держать стол открытым», по выражению одного путешественника.

Еще одна поразительная деталь: после ночи, проведенной в сарае, я обнаружил, что мой кожаный пояс обгрызен сверчками. Никогда до этого я не подвергался нападениям этих насекомых, ни в одном из племен, в которых я жил: каинганг, кадиувеу, бороро, паресси, намбиквара, мунде. И именно у тупи мне выпало пережить эту неприятность, вслед за Ивом д’Эвре и Жаном де Лери, которые столкнулись с этой проблемой за четыре века до меня: «…эти насекомые… не больше наших сверчков, они так же подбираются ночью группами к костру и если что-то находят, тут же обгрызают. Но с особенным аппетитом они набрасываются на воротники и сафьяновые сапоги, съедая всю верхнюю часть, так что хозяева находят их утром полностью белыми и ободранными…» Сверчки (в отличие от термитов и других вредоносных насекомых) сгрызают только верхний слой кожи, и действительно, я обнаружил свой пояс «полностью белым и ободранным», став свидетелем многовекового странного «симбиоза» между одним из видов насекомых и человеческой группой.

Как только взошло солнце, один из наших мужчин отправился в лес, чтобы пристрелить несколько голубей, порхающих на опушке. Спустя какое-то время послышался выстрел, но никто не обратил внимания. Вскоре прибежал один из туземецев, мертвенно-бледный и в состоянии сильного возбуждения. Он попытался нам что-то объяснить, но Абайтары не было рядом, и перевести его слова было некому. Со стороны леса, однако, слышались громкие крики, которые становились все ближе. И вскоре появился тот, кто кричал. Он бегом пересек огород, держа в левой руке свое правое предплечье, откуда свисала изуродованная конечность: он оперся на свое ружье, и оно выстрелило. Мы с Луишем пытались сообразить, как ему помочь. Три пальца и ладонь были почти раздроблены, казалось, ампутации не избежать. Но у нас не хватало смелости провести эту операцию и навсегда оставить калекой нашего спутника, которого мы наняли вместе с его братом в маленькой деревушке в окрестностях Куябы. Мы несли ответственность за этого молодого парня, и были привязаны к нему: он был по-крестьянски надежен и умен. Он занимался вьючными животными, и его работа требовала ловкости рук при укладке и креплении грузов на спины мулов и быков – ампутация была для него равносильна гибели. Преодолевая страх, мы решили хоть как-то вправить ему пальцы, сделать повязку из того, что было под рукой, и отправиться в обратный путь. Как только мы вернемся в поселение, Луис отвезет раненого в Урупу, к нашему врачу. Если туземцы согласятся на этот план, я останусь с ними на берегу реки в ожидании галиота, который вернется за мной через две недели (нужно было три дня, чтобы спуститься по реке, и около недели, чтобы подняться по ней). Напуганные случившимся и тем, что это может повлиять на наши дружеские отношения, индейцы приняли мое предложение. И не дожидаясь, пока они закончат свои приготовления, мы вернулись в лес.

Путешествие было подобно кошмару и почти не оставило воспоминаний. Раненый был не в себе на всем протяжении пути, идя с такой скоростью, что мы не могли угнаться за ним. Он шел во главе, обогнав даже проводника, не испытывая ни малейших сомнений в выбранном проходе, который навсегда исчезал за нашими спинами. Заставить его уснуть ночью мы могли только с помощью снотворного. К счастью, он был непривычен к лекарствам, и они действовали быстро. Когда мы достигли поселения, после полудня следующего дня, выяснилось, что в его ране завелись черви, что и было причиной невыносимой боли. Но когда, через три дня, он был доверен врачу, тот сделал заключение, что рука была спасена от гангрены, потому что черви съели разлагающиеся ткани. Необходимости в ампутации не было, и череда маленьких хирургических вмешательств, которые длились около месяца и при осуществлении которых Веллар использовал все свое мастерство вивисектора и энтомолога, вернула работоспособность руке Эмидио. Прибыв в Мадейру в декабре, я его, уже выздоравливающего, отправил самолетом в Куябу, чтобы сберечь силы. Вернувшись в эти края в январе, чтобы встретить там основную часть моей группы, я навестил его родителей и выслушал их гневные упреки в свой адрес. Конечно, не из-за страданий их сына (для жизни сертана это был вполне обычный случай), а из-за того, что мне хватило жестокости оторвать его от земли и поднять в воздух – они видели в этом дьявольское испытание и не представляли, как можно подвергнуть ему христианина.

Теперь у меня была новая семья: вождь Таперахи и четыре его жены – Марубаи, самая из старшая из всех; ее дочь от первого брака Кунхатсин; Такваме и совсем юная, разбитая параличом Ианопамоко. В этой полигамной семье было еще пять детей: двое мальчиков – Камини и Пвереза, одному – пятнадцать, другому – семнадцать, и трое маленьких девочек – Паераи, Топекеа и Купекахи.

Также с ними жил помощник Таперахи, Потьен, примерно двадцати лет от роду, он был сыном Марубаи от предыдущего брака, одна пожилая женщина Виракару, двое ее молодых сыновей Таквари и Карамуа. Таквари был холост, а Карамуа женился на своей едва достигшей «брачного возраста» племяннице по имени Пенхана. И, наконец, в семью был принят их юный кузен Валера, тоже страдающий параличом.