Дверь отлетела от удара, посыпались щепки. Это Крыс, в глазах горит ярость убийства. Он с ходу прыгает на профессора Онгента. Быстр, как змея, Мирен бросает Кари и наскакивает на Крыса в воздухе. Оба катятся по полу. Вбегают другие, Таммур с ворами, кидаются хватать Крыса, хватать Мирена.

Онгент нетвердо качается, пунцовый, перекошен от гнева. Первый раз она видит профессора разъяренным, и это пугает. Он простирает руку, и вокруг запястья пляшет молния. Наводит кулак на Крыса.

Кари шагнула – на деле, споткнулась – вперед, встревая между упырем и профессором.

– Все хорошо, хорошо! Мы закончили! У нас получилось!

И действительно получилось. Шпат уже садился, со стоном, но дышал он свободно. Поднимался, не морщась и без особых неловкостей. Гораздо легче, чем когда бы то ни было при ней.

– Мы не закончили, – прошипел Онгент.

– Я не стану повторять это снова, – ответила Кари.

И, словно подчеркивая ее слова, над многолюдной ночлежкой грянул громовой раскат, так громко, что затряслись стены. Это Черные Железные боги, Кари хорошо знала об этом. Заклинание вытряхнуло богов из дремоты, наделило их осознаньем себя, так же наверняка, как если бы они, заклинатели, неистово и исступленно били в колокола. Это потустороннее самосознание, способность к самостоятельному вмешательству, уже угасала, сила богов расходилась над Мойкой ударом неимоверной волны. Сверху загрохали тычки послабее – это, она также знала, на землю падали мертвые птицы, жертвы слепого божьего гнева. Она боялась, что на чердаках и верхних этажах обнаружатся новые смерти, случившиеся, когда боги, сходя со шпилей и колоколен Священного холма, незряче шарили среди крыш Мойки.

Он была рада, рада донельзя, что свой обряд они решили устроить в подвале.

Мирен вырвался из давки. Рыкнув на Крыса, подбежал к отцу. Задор и огонь покинули Онгента, и старик вздрагивал при отголосках грозы. Мирен помог ему проковылять за дверь.

Воры сгрудились вокруг Шпата, поздравляя с выздоровлением. Таммур надувал щеки, как будто все это придумал он. Его пришлось шантажировать, чтобы заручиться помощью, ну а теперь он сам вещал каждому, что Шпат его преемник, его истинный сын, во всем, кроме имени. Вы же понимаете, после жертвы Иджа он был просто обязан заступиться за малыша!

От Кариллон всяк держался подальше. Схема у ее ног уже помертвела, руны и проводники сил больше не полыхали похищенной божественностью, но переступать их никто не жаждал – никто, кроме Крыса. Он замешкался, с минуту осматривая Кари, потом выдал свою прежнюю острозубую ухмылку и кивнул.

– Ты – все еще ты? – спросил упырь.

– Снова повторять такое не стану, – отозвалась она собственным эхом.

На время чрезвычайного положения в Гвердоне остановили поезда. На станциях дежурили сальники, охраняли от всех входы в подземку. В благородных частях города люди без сна лежали в постелях, вслушивались – не шумит ли восстание, не грохочут ли взрывы. В кварталах простонародья улицы прочесывали сальники. Арестовывали любые собрания больше двух, арестовывали всякого, кто казался подозрительным или вызывал опасения. Обносили кордоном приюты беженцев и трущобы, вытаскивали людей из палаток и ночлежек и угоняли в квартал Алхимиков. Работали они с ужасающим усердием, проходили улицу за улицей, здание за зданием. Методично зачищали район и блокировали распространение молвы об облавах в соседние.

Несколько первых рейдов это работало сносно, но ведь были и другие способы перемещаться по городу. Канализационные ходы и туннели, секретные проулки и потайные двери, крыши и подвесные дорожки, ползком и лавируя. Слухи сочились по этим тайным каналам, а потом хлынули полноводным потоком: о том, что сальники забирают беженцев, забирают известных им воров, забирают любого, кем могут пополнить свои ряды. О том, что они ищут кого-то конкретного, иные шептались – сына Иджа. Другие болтали о ясновидце, который напророчил падение города и знал досконально, о чем умалчивают алхимики и парламент.

Народ сносился по этим тайным каналам общения, объединяясь вокруг ключевых происшествий-катализаторов. Когда сальники заполонили любимого простым людом Нищего Праведника, а рабочие снесли его шпиль, это стало посягательством на народную веру. Даже приезжие, кто поклонялся сотне богов, а по сути, ни одному, понимали: раз власть позволяет себе нападать на один дом для богослужений – церковь самих Хранителей! – то их храмы также под ударом. Когда одна женщина отказалась идти с сальниками и ее закололи ножами, то она превратилась в мученицу и вдохновила к сопротивлению сотни других.

Остановка поездов тоже символизировала попытку алхимиков прибрать город к рукам. Разъять Гвердон и подвергнуть анализу по частям – так они поступают с любым составным предметом. Препарировать город как занятный образчик, привязанный под успокоительным к операционному столу.

Все поезда были остановлены – за исключением одной ветки.

По этой ветке, не обозначенной ни на одной карте, стучали составы. Вниз, все ниже и ниже, линия рельс спускалась по спирали к подземному городу. Она заканчивалась на глубине – затерянной, неправдоподобной станцией, возле упыриного царства под Могильным холмом.

Один за другим составы исторгали пассажиров. Вагоны покидали ползущие в обличьях людей. Они скользили со зловещей грацией, в черных мантиях и фарфоровых масках, общаясь друг с другом на манер философов или судейских; кивали, беседуя на серьезные темы для посвященных.

Один за другим они приближались к яме, к чаше, уже через край полной толстых белых могильных червяков. Когда новый ползущий достигал края чаши, то сбрасывал накидку, маску и человечий облик, и его червяные пряди расплетались и вливались в кишащую груду. Здесь они разговаривали на более тонком наречии, извивающемся беззвучии слизи, выделений и обрывков душ. Каждый червь в этом скопище раскормился на городских мертвецах, соперничая с упырями за несожженных покойников. Они не проводники, что доставляют души старейшинам упырей или какому-нибудь далекому богу. Тканью душ они набивали утробу, толстели, и росло их могущество.

По копошению червей то и дело пробегала чародейская рябь.

Наконец прибыл еще один ползущий. Этот от людского вида не избавлялся. Он преклонил колени перед чашей и запустил ладонь в месиво елозящих падальщиков. В другой руке он сжимал свиток. Черви-пальцы расплелись, сливаясь с извивающейся массой. Воля его вступила в спор с остальными.

У ползущих не было мучеников. Не было символов, вокруг которых срастаться в клубок. Не для них и поиск высшего смысла. Только стылая, пожухлая память непогребенных покойников, только ледяной голод – вечно требовалось еще и еще.

Новоприбывший одержал верх. Его воля распространилась, подчинив себе всех. Ползущие поднимались из чаши. Иные возвращались к поездам. Иные последовали за предводителем исполнять другое задание. Но остальные, подавляющее большинство, двинулись маршем по кромешным туннелям зеленого камня, в сторону царства упырей.