«О чем я только думал, задавая этот вопрос!»

– Теперь, когда вы спросили… да, это было похоже. Так что же, получается… в той клинике моей жене тоже дали это лекарство?

– Алкалоиды дурмана используются в качестве снотворного и болеутоляющего средства, но в зависимости от дозы и способа приема они могут вызывать делирий, бред… иными словами, граница между бредовыми видениями и реальностью стирается и наступает помрачение сознания. Поэтому…

– Они попытались одурманить ее, чтобы представить воспоминания о родах и ее состоянии как бредовую фантазию, – заключил Киба.

Мне стало страшно от моих собственных слов.

Как будто приняв решение, Киба спросил:

– Слушай, Харасава, а тебе известно местонахождение Сумиэ Тоды?

Несомненно, она была ключевым свидетелем.

– Она мертва, – тихо сказал Харасава.

– Мертва?

– Этой весной я хотел навестить ее, но ее комната была пуста. Я поговорил с домовладелицей, и она рассказала, что, придя взыскать просроченную арендную плату, нашла Сумиэ уже холодной. Она сообщила в ее родную деревню, но там не нашлось никого, кто бы приехал забрать ее. Делать было нечего, и эта домовладелица похоронила ее как покойницу, не имевшую родственников, да… кажется, ее похоронили на большом кладбище в Накано.

Киба и я переглянулись. Большое кладбище в Накано было тем самым «городом могил» на склоне холма, ведшем к «Кёгокудо». Мы пришли сюда, пройдя мимо ключевой свидетельницы по нашему делу, спавшей под землей вечным сном.

Что же касается меня, то сколько раз я проходил мимо нее?..

– Какова причина смерти? Самоубийство? Убийство?

– Точно не знаю. По словам домовладелицы, она очень испугалась и вызвала врача, а поскольку смерть была необычной, приехала и полиция, но тогда они решили, что это была смерть от истощения; сказали что-то вроде, что она умерла от недоедания. Наверное, она неправильно питалась.

– Смерть была естественной?

Так ли это было?

Что ж, если она действительно в той или иной форме принимала алкалоиды дурмана… если так, то человеку, который прописывал ей это лекарство, достаточно было просто немного увеличить дозу. В качестве средства для убийства человека дурман также мог быть весьма действенен.

Однако насчет этого я промолчал. Мне было страшно подумать о том, куда могла привести эта мысль.

– Могло ведь случиться так, что она приняла слишком большую дозу лекарства… этого… асагао? У него ведь, наверное, есть смертельная доза? Есть какой-то предел, превышать который опасно для жизни, так ведь? – сказал Киба, как будто прочитав мои мысли, но я все равно ничего не ответил.

Скрестив руки на груди, Киба пристально посмотрел на допрашиваемого.

Взгляд Харасавы по-прежнему блуждал в пространстве; его голова была бессильно опущена.

– Эй, Харасава. Твой нынешний рассказ – ты сможешь повторить его как признание в зале суда?

Харасава конвульсивно дернулся, и его взгляд вернулся к Кибе.

– Ты же смог рассказать это каким-то неизвестным издательствам, которые и лошадиной кости не стоят[112]. Не говори мне, что не сможешь рассказать этого суду. Это ради твоего ребенка. Ну так что?

– Но… к… какой в этом смысл?

Киба сузил свои и без того узкие глаза и зловеще посмотрел на Харасаву. Это была его обычная привычка, когда он бывал сильно взволнован.

– Если у тебя хватит на это духу, то я уже завтра утром смогу получить ордер и прийти к Куондзи с обыском. Если хорошенько их встряхнуть, посыплется пыль. Мы обязательно ухватим их за хвост, и ты получишь свое отмщение.

– Но… но, господин следователь, вы…

– Не беспокойся. Смерть Сумиэ Тоды была не напрасной. Если я упомяну о ней, то обязательно получу ордер. Ведь в последнее время контроль за оборотом наркотиков был сильно ужесточен.

Харасава посмотрел мутным взглядом на мое лицо и на лицо Кибы, словно сравнивая нас, и затем заговорил. Его голос дрожал:

– С… господин следователь… вы говорите про отмщение… что это за отмщение? Их приговорят к смертной казни? Того врача и его безумную дочь – вы приговорите их к смерти? – Его затуманенные глаза вновь наполнились слезами, а лицо исказилось гримасой горя.

В конце концов, представление о том, что слезы красивы, – это лишь абстрактная идея. Все плачущие люди выглядят жалкими и маленькими. В их облике нет совершенно ничего красивого, только трагическое. Сидящий перед нами мужчина жалко и неприглядно плакал о своем исчезнувшем ребенке. А Кёко Куондзи, которой этот мужчина хотел отомстить, так же неприглядно плакала передо мной о своем пропавшем муже.

Наверное, благодаря помощи Кибы этот мужчина сможет утереть свои слезы. Но кто утрет слезы Кёко Куондзи?

– Возможно, их и не приговорят к смертной казни, – сказал Киба. – Но я заставлю их заплатить за то, что они сделали. Как бы глубоко ни закопался в землю крот, мы вытащим его на солнечный свет… и он предстанет перед судом.

– Что сильные мира сего могут понять в моих чувствах? Полиция никогда не встает на сторону нас, бедняков. И боги, и будды всегда отворачиваются от нас. – Искаженное лицо Харасавы вновь выражало звериную ярость.

– Посмотри на меня, Харасава. Я был одним из тех, кто верил в то, что наша война справедлива. Когда я услышал по радио обращение императора[113], я не понимал, что все это значило. Но теперь, остудив голову и поразмыслив, я думаю, что все мы были немного безумны в те дни. Теперь я считаю, что наш мир, построенный на принципах демократии, гораздо более справедлив. Так что, может быть, чувство справедливости – это что-то вроде призрака, которого нельзя увидеть и понять. Как говорится в пословице, «если твое войско победило – то это правительственное войско, а если потерпело поражение – то мятежное»; кто силен в этом мире – тот и прав. И поэтому… да, именно поэтому, – угрожающе повторил Киба, – как ты и сказал, в этом мире, пожалуй, нет ни богов, ни будд для слабых. Но именно из-за того, что невозможно верить ни в богов, ни в будд, ни в справедливость, существует закон. Закон – это единственное оружие, которое делает слабых сильными. Не отворачивайся от закона. Он на твоей стороне.