сообщат об этом.

Бывшие друзья надвинулись на Анненкова, притиснутого к стене.

– Какие меры, Лёня? – сказал Лиховский. – Я убью тебя, если барон женится на Тане.

Анненков прорвался сквозь кольцо блокады, лег в дальнем углу на циновку и закрыл глаза.

Вскоре он заснул, будто сознание потерял. Провалился куда-то и на глубине задохнулся. Что-то навалилось на него, сковало руки и ноги неподъемным грузом. Воздуха не стало, он силился открыть глаза, но и веки словно склеились. Он умирал в безвоздушной глухой шахте, придавленный тяжестью геологических пластов …

Бреннер держал Анненкова за руки, Лиховский за ноги, Каракоев душил его подушкой, навалившись всем телом. Анненков бился, извивался, но друзья держали крепко. Приговор был вынесен шепотом на совещании после того, как Анненков заснул. Сомневался только Лиховский, но недолго. Анненков продался барону – это было очевидно. Бегал за ним, как собачонка. Предал государя и виновен во всей этой чертовой женитьбе. Более того, он знал о намерениях барона и молчал …

Анненков дергался все реже и слабее, когда дверь распахнулась и вошли двое казаков. В тусклом свете масляного фонаря казаки увидели три фигуры, склонившиеся над распростертым телом и разом отпрянувшие в разные стороны.

– Это что здесь такое? – спросил казак с фонарем.

– Анненков захворал, будим, не просыпается, – нашелся Бреннер.

Казаки смотрели недоверчиво: возня подозрительная, подушка зачем-то.

– А чего с ним? – спросил казак с фонарем, вглядываясь в арестантов. – Тиф?

– Неизвестно. Еще днем был на ногах. Доктора надо, – сказал Бреннер.

Казак с фонарем пошел к телу, второй двинулся за ним, положив руку на эфес шашки. Карабины у обоих висели на плечах.

– А ну отойдите к стене! К стене говорю!

Арестованные отступили.

– Чегой-то у него? – сказал казак, склонившись над телом.

Из раздавленного носа Анненкова сочилась кровь. Вдруг он захрипел и закашлялся. Казак отпрянул и уронил фонарь. И тут же на голову ему обрушилась табуретка, и он без звука рухнул на пол. Второй казак попытался выхватить шашку, но Лиховский той же табуреткой перебил ему руку. Бреннер и Каракоев повалили казака на пол, не давая сдернуть с плеча карабин, а Лиховский размозжил ему голову. Табуреточка, выточенная из цельного куска черного дерева, была небольшая, но тяжелая, с резными массивными ножками в виде драконов.

Когда Анненков пришел в себя, снаружи доносились выстрелы, крики и топот копыт. Он ничего этого не слышал. Все внимание его сосредоточилось на простом действии, которого люди обычно не замечают: вдох – выдох, вдох – выдох …

Через четверть часа Анненков уже стоял перед бароном в его резиденции.

– Разыграли как по нотам?

– Не могу знать, ваше превосходительство! Я спал. Проснулся оттого, что не могу дышать. Потерял сознание. Пришел в себя, когда уже никого не было и два казака лежали на полу.

– Значит, ваше удушение не было частью плана?

– Может, и было, но не моего. Они меня в свои планы давно уже не посвящают.

Барон смотрел в чашку зеленого чая, которую держал двумя руками. Он сидел на низком китайском диване в китайском красном халате, расшитом золотыми драконами.

– На ваше счастье, один из казаков пришел в себя. Он подтверждает, что вас душили и в нападении на охрану вы не участвовали. С чего же ваши друзья так на вас взъелись?

– Думаю, они сочли меня вашим шпионом, ваше превосходительство!

Барон усмехнулся без улыбки:

– А на самом деле?

Анненков помолчал секунду и отрапортовал со всей солдатской прямотой, на которую только был способен:

– Так точно! Я предан вашему превосходительству!

Барон смотрел на Анненкова с иронией.

– Так что же мне делать с ними, с вашими друзьями? Повесить?

– Не могу знать, ваше превосходительство!

– Ну как же – они подняли руку на преданного мне человека. Достойны смерти.

– Не могу судить …

– Они хотели убить вас и попытаются снова. Вы это понимаете?

– Так точно! Но не мне их судить!

– Ну да. Всех приходится судить мне … И мой приговор – повесить.

Анненков молчал, стоя перед бароном навытяжку. Он знал, что троица сбежала, захватив лошадей, – слышал, как казаки обсуждали это, когда вели его через двор.

– А что мне делать с вами?

– Прикажите вернуться к обязанностям адъютанта его величества!

– Что ж, пожалуй. Но жить вы будете отдельно – с другими офицерами. И больше никаких дружеских посиделок с моими невестами. Свадьба откладывается до прибытия в Лхасу. Завтра выступаем.

– Слушаюсь, ваше превосходительство!

Анненков едва сумел подавить радостную ухмылку под изучающим взглядом барона.

Из записок мичмана Анненкова

24 декабря 1918 года

…Когда Ольга скрылась в доме, я еще постоял, переживая ее молчание после моего «люблю». Расскажет она сестрам? Я ведь уже признался всем четырем …

Потом вошел в дом. Тихо потрескивали угли в печи и багровели в темноте сквозь щели чугунной заслонки. Где-то в дальней комнате слышались голоса Царевен. Я прошел в кладовку, где хранился чемодан с вещами Семьи. Достал туфельку Ольги, ножом отковырнул набойку каблука и вынул три некрупных бриллианта, которые сам же туда упаковал, как и в каблуки других туфель, когда вместе с Принцессами готовил экспедицию. Бриллианты завернул в носовой платок, приладил кое-как набойку на место …

Толмач ждал меня в храме. Поклонился неуклюже, в лицо мне не смотрел. Мне даже жалко его стало немного.

– Говорил с настоятелем?

– Так точно, ваше благородие! Он вас ждет. Прошу за мной.

– Ты из каких будешь?

– Из Верхнеудинска. Родители лавку там держали.

– А ты? Сбежал? Бунтовщик? Большевик?

Толмач смотрел в пол.

– Думаешь, надел пурпурную хламиду и монаршим особам можешь не кланяться?

Толмач молчал, не поднимая глаз.

– Веди.

Мы прошли через несколько залов и оказались в тесной комнате с невысоким потолком. Настоятель стоял на коленях, молился.

– Ваше преосвященство, простите, что осмеливаюсь прервать вашу молитву.

– Слушаю вас, – сказал настоятель, не вставая с колен.

Мне было неловко стоять над ним, но опуститься рядом с ним на колени было бы совсем уж нелепо.

– Генерал Унгерн намерен объявить о помолвке и провести свадебную церемонию с четырьмя дочерями российского Императора здесь, в монастыре. Мне это хорошо известно, так же как и вам.

Пока толмач переводил, я следил за выражением лица настоятеля. Но не было никакого выражения. Я продолжал:

– Этот брак имеет большое значение для судеб России и всего мира. Последствия его трудно предугадать. Так же сложно предвидеть последствия для монастыря, если свадьба состоится здесь.

Снова я сделал паузу, пока толмач переводил, и снова не увидел никаких знаков на лице настоятеля.

– Государь