Розовощёкий и крепкий Позолини сурово посмотрел на него и ответил:

— Синьор околоточный проводит воспитательную работу с населением.

— Зверюга, — сказал Скварели, отходя от решётки.

— Будешь лаяться — будешь следующим, — пообещал Позолини.

— Да я это так, не подумав, — замялся дебошир и притих.

А в кабинете продолжался ураган. Синьор околоточный распалился так, что вскочил на стол, весь яростный, бледный, мундир расстёгнут, в одной руке револьвер, в другой бутылка с остатками коньяка, как граната. А в воздухе побелка кружится, дым серый пластами и штукатурка кругом. А у околоточного глаза горят, ус дёргается:

— Статейки писать, гады? Я вас, писателей поганых, да по мордам, за патлы, да об стенку, об стенку, — он тряс гранатой-бутылкой. — Ишь что удумали, пустобрёхи. Колебать устои власти? На кого языки свои поганые подняли? На меня? Да я — это закон! А вы кто? Тараканы! Я вас вот так, вот так, — он кинул бутылку в стенку, и та брызнула осколками и каплями коньяка. После чего околоточный безжалостно пнул сапогом воздух. — Я вас вот так, — он пальнул из пистолета в другую стенку. — Я вас, собак вонючих, по-всякому, сволочей, мерзавцев!

«Мамочки, мамочки, — шептал Пиноккио, не понимая, снится это всё ему или ему так страшно, — мамочки, когда всё это кончится? Уйду ли я отсюда живым?» А бесноватый околоточный продолжал бесноваться на письменном столе:

— Писаки, падаль, крысы, ничтожества, трусы, вонючки, нелюди, подлецы. А-а, всех вас, всех ко мне в кабинет и молотком, да по пальцам, да по пальцам, чтобы в следующий раз неповадно было. Слышишь, негодяй? Не-по-вад-но!

Последние слова явно адресовались перепуганному мальчишке, и сопровождал их ещё один выстрел. После чего вдруг с нашим героем произошла метаморфоза. Испуганный, забившийся в угол Буратино вдруг воспрянул, как легендарная птица Феникс. Он спокойно вышел из угла на середину комнаты, отряхивая чужой, опять заимствованный пиджак, и произнёс укоризненно:

— Поглядите, что вы сделали с моим костюмом. Вернее, это даже не мой костюм, я его у человека взял. Напрокат, между прочим.

— Подлец, ну, подлец, — восхитился Стакани, видя такую выдержку и хладнокровие. — Да я тебя…

— Слезьте со стола, синьор Стакани, — продолжал Буратино, пытаясь отряхнуть брюки, — Ну ты погляди! Ну весь в побелке.

— Молчать, сволочь! — крикнул околоточный, чувствуя, что теряет контроль над ситуацией. — Ты у меня эту извёстку жрать будешь вместе со своим дружком Понто.

— Да слезьте вы со стола, наконец, не будьте идиотом, — сурово посмотрел на него мальчишка, — не дай Бог, ещё подчинённые заглянут, а вы, как ресторанная девка, тут на столе выплясываете.

— Подлец, убью! Всё, готовься, сейчас я тебя буду убивать, — с этими словами околоточный направил пистолет на мальчишку.

Но этот маленький наглец даже и ухом не повёл. Он спокойно снял с себя пиджак и стал критически осматривать его со всех сторон, раздосадовано цокая языком и качая головой.

— Сейчас убивать буду, — напомнил Стакани, — ты что, не слышишь меня, что ли?

— Да слышу, слышу, — заверил его мальчик, не отрываясь от своего занятия.

— А что же не готовишься, паскудник? — возмутился околоточный.

— Потому что не убьёте вы меня.

— Не убью⁈ — заорал околоточный.

— Не-а, патроны у вас кончились.

— Патроны кончились⁈

— Прекратите меня всё время переспрашивать, что за манера такая, — сказал Буратино, отрываясь от пиджака. — И ради Бога, слезьте со стола, а то в побелке вы напоминаете мне парковую скульптуру.

— Ах, патроны кончились, — произнёс Стакани, вытряхивая из револьвера пустые гильзы, — я тебе покажу, как патроны кончаются.

И тут околоточный действительно убедился в том, что в барабане пистолета остались только тёпленькие и красивенькие, но абсолютно безопасные гильзы.

— Эх, ма, — раздосадовано сказал он, — патроны кончились, а как хорошо всё начиналось.

— Это да, — согласился Буратино, оглядывая кабинет, — начиналось всё на редкость живописно. Ну, ничего-ничего, побелите, отштукатурите всё, всё будет нормально. Кстати, косяк двери треснул.

— Да, — сокрушенно вздохнул полицейский, слезая со стола, — косяк-то треснул, а вот ты живёхонький остался. Обидно.

— Да не расстраивайтесь вы так, — успокоил его Пиноккио, — значит, не пришло ещё моё время.

— А жаль, — околоточный уселся в кресло и подпёр рукой голову. Весь его вид говорил о тоске и душевной опустошённости. — Боже мой, — с горечью говорил полицейский, — куда катится этот мир, куда приведут его эти озверевшие акулы так называемого пера? У человека не остаётся права на ошибку. Стоит ему оступиться — и всё.

— Что вы причитаете? Объясните, наконец, что случилось?

— А ты не читал ещё? — произнёс полицейский, протягивая газету. — Почитай.

Буратино взял газету и первое, что он в ней прочёл, было название статьи: «Тупость и непрофессиональность, или подлость и предательство».

— Это о вас? — поинтересовался Пиноккио, показывая заглавие околоточному.

— Читай, — сухо ответил тот.

Буратино начал читать. Честно говоря, стиль и язык журналиста Понто ему не нравился, да и статейка по сути и смыслу была тоже так себе. Но, надо признаться, журналист владел некоторой языковой забористостью. Например, Буратино отметил выражения: «тупоглазый взгляд околоточного», «лохмоногий сатир в полицейском мундире», «бревноголовые помощники тупоголового кретина», «головозадые борзые околоточного», «флегмопсихованный Стакани» и прочие яркие фразы, которые, в общем-то, не скрашивали не очень талантливое творение журналиста.

— Ну что? — нетерпеливо спросил околоточный, глядя, как Буратино откладывает газету.

— Вы знаете, что я заметил, — начал Пиноккио.

— Что? — спросил Стакани.

— Большинство журналистов невежественны и бесталанны. Толковых и грамотных публицистов очень и очень мало.

— Ради Бога, — поморщился полицейский, — не надо этих интеллигентских разговоров.

— Я всегда думал, — продолжал Буратино, — почему так? Почему? Мне это не давало покоя. А сейчас я всё понял. Поглядите на эту статью.

— Читал я уже три раза, подлость какая-то, — ответил Стакани.

— Я не об этом. Так вот: что присутствует в этой работе? Ничего, ругань одна. Ни осмысления событий, ни прогнозов, ни знания материала. А отсутствие мысли заменяется всезахлёстывающим пафосом и другой важностью поднимаемых проблем.

— Я этого ублюдка Понто…

— Понто здесь не причём, — перебил полицейского Буратино, — это