начать артезианские колодцы бурить? А почему бы и в самом Хангиле не сделать скважину? Поставить водонапорную башню, проложить от нее трубы до котельной, мастерских и к электростанции, к теплицам, а там и до каждой избы. Будет у всех вдоволь холодной и горячей воды. Хочешь — вари, стирай, душ принимай, как в городе!

Смотрит Догдомэ, как купают овец, а перед глазами другое, свое. И про старика Сокто забыл, которого с собой привез. А у того, видно, чуяло сердце, что не все ладно у внучки. Сам напросился в попутчики к председателю.

Лицо у Сокто-ахая усталое, удрученное. И весь он какой-то сегодня неухоженный, обросший. Заткнул за пояс полы шубы, подвязал голенища унтов, щурит глаза, неодобрительно покачивает головой, но пока не ворчит, не ругается.

С самой стрижки не был Сокто в отаре внучки. Не раз порывался приехать — не сидится в одиночестве. Вот и выбрался… Обычно стоило ему только подумать о встрече с Оюной, сердце у старого в груди загоралось. А сегодня пасмурно на душе. Прежде к хотонам никого чужого близко не подпускали, а тут кто только не шляется. Чего удивительного, если овцы заболеют? И купать придумали в такой холод…

Недавний разговор в машине с председателем оставил горьковатый осадок.

— Я, Цырен, — сказал старик, — больше пятидесяти лет ходил за овцами. Работал в общем не лучше, не хуже людей — средне держался. А теперь вот постарел, пора на выбраковку. На шее у людей сидеть не буду. Пенсии мне не надо. Я тебе давно хотел об этом доложить…

А насчет того, на что его Шойдок подбивал, — так ни слова и не вымолвил.

Догдомэ не торопился с ответом, подождал, может, старик еще чего надумает.

Ехали так, ехали километров, однако, пять. Председатель и говорит:

— Правление колхоза, Сокто-ахай, вынесло решение предоставить вам отпуск…

Умный мужик Цырен! За это его и любят старики. Знает, кому что сказать. Ведь не упрекнул даже, что Сокто работу бросил. «Отпуск решили дать… Пусть будет отпуск…»

Стоят они сейчас рядом с ванной, в которую бросают овец. Старика дрожь берет, а председателю хоть бы что! Даже не глядит. Сокто это не нравится. Всем хорош Догдомэ, а в скотоводстве все-таки не шибко разбирается. Ну зачем разрешил купать? Оставив председателя, погруженного в свои раздумья, Сокто направляется к Оюне.

Оюна как раз собирается напоить лекарством овцу. Достала из кармана четушку со снадобьем, которое прописал практикант-зоотехник Санджи, пытается удержать овцу и сунуть ей в рот бутылочку. Откуда овце знать, что для ее же пользы старается чабанка. Она брыкается, рвется из рук, горькое лекарство течет мимо, овца фыркает. Оюна успокаивает ее:

— Ну, еще маленько… Выпей, пожалуйста!..

Сокто-ахай подошел, наклонился, с интересом глядит.

— Что ты ей даешь?

— Лекарство от хатайра, дедушка.

— Смотри-ка! Ну-ка, скажи; и сможешь вылечить эту болезнь?

Старик присел на корточки.

— Хула-ай! — уговаривает овцу Оюна. — Пока не выпьешь, все равно не отпущу.

— Не умеешь лекарство овце давать. Ну-ка, дай сюда.

— Я сама.

— Дай, говорю! — Сокто-ахай забирает у нее четушку и пробует лекарство на язык.

— Дедушка, что вы делаете! — испуганно кричит Оюна. — Это же для овец!

— Тьфу, какая мерзость! Яд это, а не лекарство, — плюется старик. — Если человеку нельзя, то и овцам не надо давать. Правильно они делают, что не пьют такую пакость.

Так морщится старик, что девушка едва сдерживает смех.

— Это самое лучшее лекарство, — как можно убедительнее говорит она.

Сокто-ахай, чтобы отбить отвратительный вкус зелья, заправляется порцией табаку и ворчит:

— Я всю жизнь чабанил, ни одной овцы не отравил… Ты это оставь.

Оюна широко раскрывает глаза:

— Мы по всем зоотехническим правилам…

— Эх вы!

— Тадь! — в сердцах кричит Оюна и волокет овцу к ванне.

А там Балмацу набрала темп — одну за одной, одну за одной кидает в раствор овец. Они дрожат в холодной воде.

— Замерзнут! — не выдерживает Сокто-ахай.

— Ничего-оо! — откликается Балмацу, не сбавляя темпа.

«Какая безжалостная!» — думает старик, глядя, как швыряет чабанка крепкими сильными руками животных.

— Покалечишь!

— Пусть купаются…

— Перестань мучить скотину!

«Опять меня Сокто-ахай ругает. Неужели все еще плохо работаю?» — Балмацу срывает досаду на рослой овце, хватает ее за ноги и тут же выпускает… Что-то шевельнулось внутри чабанки. Показалось? Нет, еще… Лицо молодой женщины выражает удивление, испуг и — счастье! Меньше всего думает она в эту минуту о своей неудачной поездке на аршан, о нерадостной встрече с Дондоком. Что ей теперь Дондок… Она прислушивается, кладет большие ладони на живот и стоит, отрешенная, не видя, не замечая ничего вокруг. А еще через минуту все кажется ей таким прекрасным — и мокрые овцы, и нахмуренный Сокто-ахай, и озабоченный Догдомэ. Всем им хочет она сказать что-нибудь доброе, хорошее. Балмацу прислоняется к столбу и, ни к кому не обращаясь, произносит:

— Буду жалеть… беречь… любить…

Старый Сокто недоумевающе смотрит на нее.

— Не пойму, о чем ты?

А овца, что вырвалась из рук чабанки, мечется по загону, отряхивается, блеет. Сокто-ахай ловит ее.

— Хулай! Что происходит? Наш скот всегда только дождем мыло. А вы в холодную воду швыряете!.. Бедная, до костей продрогла, — гладит старик овцу. — Еще лекарство-отраву нашли. Разве так лечат? Хулай! Она с перепугу селезенкой екает, хозяев своих боится. Прижмись, прижмись ко мне. Немножко согреешься.

Точно костоправ, он ощупывает ребра, ноги овцы, укрывает ее полой шубы.

Догдомэ смотрит на старого Сокто, спрашивает и его, и Оюну сразу:

— Может, в самом деле, не надо их купать, а? Схватят еще воспаление… Давайте прекратим?

— Вот если не выкупаем, они скорее заболеют, — отвечает Оюна.

«Ну и молодежь! — переживает Сокто-ахай, — Самого Цырена не слушаются. Самих бы их вместо овец в холодную воду…»

Тем временем Оюна с Балмацу успели макнуть в ванну с раствором остальных овец и погнали отару в степь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Дороги… Во что они превратились, степные дороги, за долгие дни непогоды! Сплошь ухабы, рытвины, ямы. Тропа, протоптанная скотом, извивается грязной, скользкой, гигантской черной змеей. Глубоко пропаханы проселки, и в каждой борозде — вода. А там, где ходят машины, колеи стали просто бездонными — яма на яме.

И все равно не опустели дороги. Вон рысцой поспешает на коне чабан с укрюком в руке. Вон воловья упряжка тянется лениво — везет школьников с занятий. Зеленый бензовоз ныряет из колдобины в колдобину, застревает то и дело, но тащится потихоньку. Медленно, окутываясь черным дымом выхлопов, гудя от натуги, ползут три лесовоза, груженные длинными бревнами.