с места на место, спасая нехитрые свои пожитки от льющей, как из ведра, днем и ночью воды. Тщетны, однако, были все его усилия.

Самое лучшее в его положении было бы откочевать куда-нибудь, да в такую погоду не стронешься с места. Жди теперь, когда небеса просохнут… А они как будто и не торопятся: тяжелым тучам нет конца и края. Дни ползут туго, нехотя, лениво. Никто не зайдет, не заедет. А как бы скрасил сейчас одиночество нечаянный гость: ищет же поди кто-нибудь в степи пропавший скот? И внучки давно не видать, тоже, наверно, в эту непогоду мается…

Так оно, видно, и бывает — когда человек одиноко стареет, он становится никому не нужным. Грустные мысли одолевают Сокто-ахая, он гонит их прочь, сознавая, что брюзжит понапрасну. Все у него из рук валится, ничего не хочется делать, и он, словно выполняя какой-то непонятный долг, сидит сиднем на одном месте, нагнетая на себя тоску и всеми силами стараясь избавиться от нее. Все, что только можно было, натянул на себя Сокто-ахай, чтобы не так била дрожь, — не спасает. Лицо у него посинело, руки трясутся. Даже табак не жует, так ему холодно и неуютно.

Об одном беспокоится сейчас старик: дымоход заливает вода, труба шипит, очаг того и гляди может потухнуть, тогда будет совсем худо. Чтоб не случилось такой беды, Сокто настороженно следит за огнем. Опять достал кусок сухой бересты, бережно упрятанной в постель, несколько лучинок, тоже каким-то чудом не отсыревших, пытается взбодрить огонь в печурке, но никак это ему не удается. Много проходит времени — вонючий сизый дымок совсем глаза разъел, — пока пламя в очаге начинает ровно гудеть, раскаляя докрасна чугунные бока печки. А вот и совсем хорошо — затрещал, застрелял огонь: верная примета ждать гостя! Что из того, если это поднявшийся ветер усилил тягу, а палят в печи, не переставая, красные шарики овечьего помета. Примета есть примета. И хорошо, что она есть. Хорошо, что можно надеяться на чей-то приход. К печке не подойти — так она пышет жаром. Теперь всю ночь будет тепло.

Пригрелись у очага ягнята-близнецы, те самые, которых весной подобрал в степи Сокто-ахай. Они заметно подросли, и хотя выкормлены человеком и не закалились суровой жизнью отары, достаточно сильны и крепки. Последние дни нелегко досталось им тоже — замучились, прозябли, оголодали ягнята, понос их прохватил. Отошли — отогрелись у огня, таращат янтарно-желтые глаза, крутят короткими хвостиками, смотрят по сторонам, тоненькими голосами жалуются, есть просят.

— Эх, бедняги, и чего вы со мной мучаетесь! — в хлопотах у очага старик совсем забыл о них. — Нате-ка, пожуйте. Я вам травки нарвал…

Ревнуя к ягнятам, зарычал Хоройшо. Пес последние дни совсем не вылезает из юрты, прижился тут, лежит себе, положив на лапы мохнатую морду.

— Ну, чего ты? — добродушно ворчит на него старик. — С тобой-то мы всякое видали…

— Гав! — отзывается Хоройшо.

— Что в нашем доме творится… Доброму человеку в таком доме жить нельзя, а другого у нас с тобой нет… Лишь бы огонь не потух, — это уже Сокто сам с собой разговаривает.

— Гав! Гав! — уши у собаки становятся торчком, что-то она заслышала.

Точно: дверь юрты открывается, и входит Булат. Тоже, конечно, до нитки промокший.

— Мэндэ, Сокто-ахай!

Вот и не верь после этого приметам. Старик рад долгожданному гостю — сколько дней уже никто не переступал порога юрты, но сослепу никак не разберет: кто же к нему пожаловал.

— Мэндэ-э-э! — тянет он. — Не думал, что в такую непогоду кто-нибудь сюда забредет. Ты кто будешь?

— Булат я, сын Сыдена.

Гость, оказывается, не очень желанный, но Сокто не показывает виду.

— День и ночь все льет и льет… Ты садись поближе к огню.

— Спасибо, — придвигается к печурке Булат.

Дед гремит чашками, долго возится с какой-то посудиной, наливает из нее кислый айрак.

— Отведай белой пищи, — протягивает Булату чашку с квашеным молоком.

Парень со смаком потягивает напиток.

— О, крепкий какой!

Теперь старик усаживается напротив него, кидает в рот щепоть табаку и, жуя почти беззубыми деснами, начинает расспрашивать о дальних и ближних новостях, Сначала о погоде, конечно. Попутно сам и объяснил, отчего ненастье: какие созвездия в противостоянии с луной оказались. Это ему известно, а вот какие бедствия непогода причинила, какие меры правление принимает, поступил ли в магазин, к Сельпо Даши, войлок для юрты, кого собираются в Москву посылать на выставку — все это узнать интересно.

Булат охотно рассказывает. Старается подробно отвечать на все вопросы деда Сокто.

Спросил старик и о том, о чем спрашивает у всех и каждого:

— Ты человек грамотный, Булат. Может, где читал… Не нашлись те люди, которые без вести пропали на войне? Что в газетах об этом пишут?

— В газетах про это ничего нет…

— В прошлом году писали — один нашелся. Все считали мертвым, а он нашелся… Я Дансарану сколько раз говорил: напиши. Все равно никаких вестей. Что случилось?

Старик задумывается, и разговор теперь долго не возобновляется.

— Какая у тебя работа? — нарушает молчание Сокто.

— Ездим по бригадам со своей мастерской…

— Ну и как? Что нового у чабанов? — оживляется Сокто.

Зная о конфликте старика с Оюной, обрадованный, что может сказать добрую весть и — кто знает! — помирить деда с внучкой, Булат прежде всего рассказывает об ее отаре.

— Тулгушки у Оюны поправились. С каждой овцы в ее отаре по два восемьсот настригли.

Старик самолично видел стрижку и приятно удивлен. Вот уж не подумал бы, что при такой работе более или менее приличный настриг получили!

— Каково им сейчас в дождь… — вздыхает Сокто. — Молодняк не мерзнет, не простужается?

— Недавно у них был. Все в порядке.

— Это хорошо. Не дай бог, заморозит овец. Самое худое поголовье к себе забрала… Мучает себя Оюна. Наслушалась всяких людей… — Сокто-ахай смотрит на парня, намекая, что он, Булат, и есть тот самый «всякий».

Будто не заметив, Булат отнес чашку на полочку, вернулся, сел, продолжает как ни в чем не бывало:

— Есть одна знаменитая женщина — Гаганова. Ткачиха она. Самая передовая была. А взяла отстающую бригаду — хуже не было. Снова передовой стала. Оюна так же хочет.

— Во-от что. Понятно. Но люди и овцы — это разное. Чабана-то им еще дали?

— Нет, они сами никого не хотят…

Старик морщится.

— Да. Никого им не надо…

Булат поспешно поправляется:

— Оюна очень ждет вас, Сокто-ахай.

— Что мне там делать? Я не Гаганова. Я старый чабан… Ты ездишь туда, присматривай, помогай.

— Вы можете лучше,