Разумеется, Марта уже прозрела насчет Ораса, и теперь сумеет оценить скромного, полного истинной любви и самопожертвования Арсеня, который из любви к ней и по чувству высшего человеколюбия решается вместе с нею усыновить сына Ораса. Некоторое время бедным молодым людям приходится терпеть жестокую нужду, а Полю перепробовать целый ряд самых тяжелых ремесел, пока он случайно не попадает в маленький пригородный театрик. Он покушается выступить в качестве актера и проваливается; но вскоре применяет свои способности к живописи в качестве костюмера и декоратора, а потом получает место кассира. Марта же, поступив в этот театр портнихой, вскоре оказывается действительно одаренной драматическим талантом, дебютирует сначала в этом театрике с большим успехом, а затем переходит даже на сцену парижского Gimnase. Она нашла свое призвание.

Но тут на дороге ее вновь появляется Орас. Он не терял времени, пока скрывался в своей провинции у совершенно здоровой мамаши, и, давно уже познакомившись через посредство рассказчика, происходившего из местной аристократической семьи, с некоей виконтессой де-Шальи, возобновил теперь это знакомство и, пользуясь относительной свободой деревенской жизни, стал постоянным посетителем ее дома, а вскоре и ее присяжным «кавалером».

Эта виконтесса, к слову сказать, весьма напоминает некую графиню, которой еще так недавно друг Пиффёль поклонялся, а Жорж Санд так красноречиво посвятила «Симона». Уже описание наружного вида виконтессы де-Шальи производит впечатление отраженного в вогнутом зеркале, искаженного портрета воздушной белокурой Арабеллы из «Дневника Пиффёля» или «Лери в голубом платье» из «Писем Путешественника»: она ужасающе худа, в движениях своих аффектированно-грациозна, разряжена с необычайном искусством и удивительно причесана (вспомним о «тысячефранковых платьях», о которых говорит Лист, а также описание безукоризненной прически графини у Пиктэ,[336] и что даже в Ноган графиня привозила свою горничную, по прозванию m-lle Шеврель, изумительно умевшую ее причесывать), но зубы ее «проблематичны», а истинно прекрасного в ней – только ее великолепные белокурые волосы.

Но характеристика ее внутреннего облика, манер и общественного положения еще несомненнее списана с того самого оригинала, что послужил и Бальзаку для его вечно позирующей, тщеславной Беатрисы, героини романа, написать который, как мы говорили, посоветовала ему Жорж Санд, уверив Бальзака, что ей самой «неудобно» написать его, что, однако, не помешало ей изобразить в виконтессе де-Шальи ту самую «Мирабеллу» или «принцессу Арабеллу», на которую она прежде смотрела сквозь чересчур розовые, а теперь сквозь чересчур черные очки.

«Виконтесса де-Шальи никогда не была красавицей, – говорит язвительно автор, – но неизменно хотела казаться ею, и искусственно достигала того, что считалась хорошенькой женщиной... Виконтесса де-Шальи была искусственной красавицей.

Виконтесса де-Шальи никогда не отличалась умом, но непременно хотела отличиться им, и она заставила верить, что он у нее ость. Она произносила общие места с совершеннейшим изяществом, а самый бессмысленный парадокс с поразительным спокойствием.

Кроме того, у нее был безукоризненный способ овладевать восхищением и поклонением: она была бесстыдно льстива со всеми теми, кого она хотела привязать к себе, безжалостно язвительна со всеми теми, кого она приносила в жертву первым. Холодная и насмешливая, она играла в энтузиазм и симпатию настолько искусно, что очаровывала добродушных людей, немного склонных к тщеславию.

Она мнила себя обладающей знаниями, ученостью и эксцентричностью. Она начиталась всего понемногу, даже по части философии и политики, и, право, было любопытно послушать, как она выдавала перед невеждами якобы за собственное то, что она утром вычитала из какой-нибудь книги или накануне слышала от какого-нибудь серьезного человека. Словом, у нее было то, что можно назвать «искусственным умом».

Виконтесса де-Шальи происходила из семейства финансистов,[337] которая приобрела свой титул за деньги во времена регентства, но она хотела прослыть рожденной в стародворянском роде, и ставила короны и гербы даже на ручках своих вееров.

Она была нестерпимо чопорна с молодыми женщинами и не прощала своим друзьям, когда они женились на деньгах. Впрочем, она хорошо принимала молодых литераторов и художников. Она всласть изображала перед ними патрицианку, делая вид – лишь перед ними, – что ценит только личное достоинство. Словом, это было такое же искусственное благородное дворянство, как и все в ней, как ее зубы, ее бюст и ее сердце...».

Автор «Ораса», снабдив свою виконтессу таким нелестным паспортом, не забыл включить в него и «особые приметы», благодаря которым приходится окончательно признать тожество этой, сделанной недоброжелательной женской рукой, копии с некогда милым сердцу доброжелательного путешественника оригиналом.

В том самом «Дневнике Пиффёля», откуда мы приводили необычайно поэтическую страницу, посвященную «Принцессе»,[338] мы нашли, вслед за строками о Гейне, под 7 января 1841 г., когда как раз писался «Орас», набросанные довольно бесцеремонным и язвительным пером анонимные силуэты четырех дам-приятельниц: графини д’Агу, жены Шарля Дидье (или Луизы Коле), Дельфины де Жирарден,[339] а также и портрет Гортензии Аллар де-Меритан. Причем имена их вырезаны ножницами, но не настолько тщательно, чтобы не найти их на следующих страницах.

Пиффёль, не задумываясь, говорит, что из всех этих «приятельниц» симпатизирует лишь последней, которая при всех своих странностях и противоречиях (Делатуш называл ее маленьким, хорошеньким, розовым педантом, а Шопен – школьником в юбке), искренна, естественна, весела и полна возвышенных черт души и ума, и уже потому гораздо выше остальных, что преисполнена настоящей материнской любви к своим детям, которых сама «кормит, воспитывает и дает им свое имя, свое время и свою жизнь»,[340] тогда как г-жа (т. е. графиня д’Агу), «покидает своих, забывает о них и воспитывает их в лачуге, ходя сама в бархате и горностае». Действительно, как известно, старших, законных детей своих гр. д’Агу оставила у своей матери, г-жи де Флавиньи, дети Листа по большей части жили и воспитывались у матери Листа, а младшего ребенка гр. д’Агу в 1840 даже временно просто оставила у чужих людей в Риме, как мы узнаем из того же «Журнала Пиффёля»:

«M-me *** писала в прошлом году m-me *(Марлиани) из Италии в постскриптуме длинного письма, посвященного заказу шляп и платьев: «Кстати, я забыла вам сказать, что в прошлом месяце родила в Риме мальчика, которого там и оставила. Г-жа ** сделала то же самое»...

Этого Жорж Санд не могла ей простить, так как в ней самой материнское чувство всегда было чрезвычайно сильно и глубоко. Этого не прощает и автор «Ораса» своей виконтессе, совершенно забывшей о своих детях и тоже предоставившей их в полное ведение своей belle-mere. Вот одна из «особых