Дымок, который вы увидели бы к востоку от Эджстоу, означал, что поезд везет Джейн Стэддок в деревню Сэнт-Энн. Лондонцам казалось, что за Эджстоу пути нет; на самом же деле маленький поезд из двух-трех вагонов ходил и дальше. В поезде этом все знали друг друга, и порой вместо третьего вагона прицепляли платформу, на которой ехали лошади или куры; а по перрону ходили охотники в шляпах и гетрах и привыкшие к поездам собаки. Выходил он в половине второго. В нем и ехала Джейн, глядя на красные и желтые листья Брэгдонского леса, а потом – на луга, а потом – на парк, мимо Дьюк-Итон, Вулема, Кьюр Харди. На каждой станции, где поезд со вздохом останавливался, немного подаваясь назад, звенели бидоны, стучали грубые башмаки, а потом наступала тишина и длилась долго, и осенний свет грел окно, и пахло листьями, словно железная дорога – такая же часть природы, как поле или лес. На каждой станции в купе входили мужчины, похожие на яблоко, и женщины в шляпах с искусственными вишнями, и школьники, но Джейн едва замечала их, ибо, хотя она считала себя крайним демократом, все классы, кроме ее собственного, были для нее реальны только в книге. Между станциями проплывали островки, сулящие райское блаженство, если только ты успеешь сейчас, именно сейчас, спрыгнуть вниз и застать их врасплох: домик, а за ним – стог сена, а за стогом – поле; две пожилые лошади валетом; плодовый сад, где между яблонями развешано белье; глядящий на вагоны кролик, чьи ушки и глазки составляли два восклицательных знака. В четверть третьего доехали до Сэнт-Энн, где действительно кончались и рельсы, и все на свете. Когда Джейн вышла со станции, холодный воздух оживил ее.

Хотя последнюю часть пути поезд взбирался вверх, нужно было подняться еще выше пешком, ибо деревня располагалась на холме. Пройдя церковь, Джейн свернула влево, как ей сказали. Слева от нее домов не было, только буковые деревья и неогороженное поле, а за ними – бескрайняя равнина, синяя у горизонта. Холм этот был самым высоким местом в округе. Через некоторое время справа появилась стена, очень длинная, в стене была дверца, у дверцы – старинный колокольчик. Джейн стало не по себе. Она подумала, что идти не надо, и все же позвонила. Дребезжащий звон сменился долгой тишиной, и Джейн даже усомнилась, живут ли в этом доме. Думая о том, стоит ли снова звонить, она услышала за стеной быстрые шаги.

К тому времени машина лорда Феверстона уже давно прибыла в Бэлбери – бывшую усадьбу, заказанную в начале века миллионером, которому понравился Версаль. К дому было пристроено новое крыло, где и размещалась станция переливания крови.

Поднимаясь по широкой лестнице, Марк увидел в зеркале и себя, и своего спутника. Клочок ваты, закрывавший ранку, растрепало ветром, и теперь над губой гневно торчал белый ус, а под ним темнела засохшая кровь. Феверстон, как всегда, владел и собой и ситуацией. Через несколько секунд Марк очутился в комнате с большими окнами и пылающим камином и понял, что его представляют Уизеру, исполняющему обязанности директора ГНИИЛИ.

Уизер был учтив и седовлас. Его водянисто-голубые глаза смотрели вдаль, словно он не замечал собеседников, хотя манеры его, повторю, были безупречны. Он сказал, что исключительно рад видеть здесь м-ра Стэддока и еще больше обязан теперь лорду Феверстону. Кроме того, он надеялся, что полет не утомил их. Феверстон поправил его, и тогда он решил, что они прибыли поездом из Лондона. Затем он поинтересовался, нравится ли м-ру Стэддоку его комната, и тому пришлось напомнить, что они только что приехали.

«Хочет, чтобы я себя легче чувствовал», – подумал Марк.

На самом деле ему становилось все труднее.

«Предложил бы сигарету!..» – думал он, постепенно убеждаясь, что Уизер не знает о нем ничего.

Обещания Феверстона растворились в тумане. Наконец Марк собрал все свое мужество и заметил, что ему еще не совсем ясно, чем именно он может быть полезен институту.

– Уверяю вас, мистер Стэддок, – сказал Уизер, глядя вдаль, – вам незачем… э-э… совершенно незачем беспокоиться. Мы ни в коей мере не собираемся ограничить круг вашей деятельности, не говоря уже о вашем плодотворном сотрудничестве с коллегами, представляющими другие области знания. Мы всецело, да, всецело учтем ваши научные интересы. Вы увидите сами, мистер… Стэддок, что, если мне позволено так выразиться, институт – это большая и счастливая семья.

– Поймите меня, сэр, – сказал Марк. – Я имел в виду другое. Я просто хотел узнать, что именно я буду делать, если перейду к вам.

– Надеюсь, между нами не может быть недоразумений, – сказал и. о. – Мы отнюдь не настаиваем, чтобы в данной фазе решался вопрос о вашем местопребывании. И я, и все мы полагаем, что вы будете проводить исследования там, где этого требует дело. Если вы предпочитаете, вы можете по-прежнему жить в Лондоне или в Кембридже.

– В Эджстоу, – подсказал лорд Феверстон.

– Вот именно, Эджстоу. – И Уизер обернулся к Феверстону. – Я пытаюсь объяснить мистеру… э… Стэддоку, что мы и в малейшей мере не собираемся предписывать или даже советовать, где ему жить. Надеюсь, вы со мной согласны. Где бы он ни поселился, мы предоставим ему, в случае надобности, и воздушный, и наземный транспорт. Я уверен, лорд Феверстон, что вы объяснили, как легко и безболезненно решаются у нас такие вопросы.

– Простите, сэр, – сказал Марк, – я об этом и не думал… То есть я могу жить где угодно. Я просто…

Уизер прервал его, если это слово применимо к такому ласковому голосу:

– Уверяю вас, мистер… э-э… уверяю вас, сэр, вы и будете жить, где вам угодно. Мы и в малейшей степени…

Марк почти в отчаянии решился сказать:

– Меня интересует характер работы.

– Дорогой мой друг, – сказал и. о., – как я уже говорил, никто и в малейшей мере не сомневается в вашей полнейшей пригодности. Я не предлагал бы вам войти в нашу семью, если бы не был совершенно уверен, что все до единого оценят ваши блестящие дарования. Вы среди друзей, мистер… э-э. Я первый отговаривал бы вас, если бы вы думали связать свою судьбу с каким бы то ни было учреждением, где бы вам грозили… э… нежелательные для вас личные контакты.

Больше Марк не спрашивал – и потому, что он должен был сам уже все знать, и потому, что прямой, резкий вопрос изверг бы его из этой теплой, почти одуряющей атмосферы доверительности.

– Спасибо, – сказал он, – я только хотел немного ясней представить себе…

– Я счастлив, – сказал Уизер, – что мы с вами заговорили об этом по-дружески… э-э-э… неофициально. Могу вас заверить, что никто не намеревается загнать вас… хе-хе… в прокрустово ложе. Мы здесь не склонны строго разграничивать области деятельности, и я надеюсь, такие люди, как вы, всецело разделяют неприязнь к насильственному ограничению. Каждый сотрудник чувствует, что его работа не частное дело, а определенная ступень в непрестанном самоопределении органического целого.

И Марк сказал (прости его, Боже, ведь он был и молод, и робок, и тщеславен):