Да, это было противно. Однако все перекрывало ощущение, что ты – свой человек. За день он много раз чувствовал себя чужим, и чувство это исчезло, когда мисс Хардкасл говорила с ним. Жизнь она прожила интересную. Она побывала и суфражисткой, и британской фашисткой, сидела в тюрьме не один раз, встречалась с премьерами, диктаторами, кинозвездами. Она знала, что может, а чего не может полиция, и считала, что может она почти все. Институтскую полицию она ставила очень высоко и сообщила, что сейчас особенно важно внушить публике, насколько лечение гуманней наказания. Однако на ее пути еще стояло немало бюрократических заслонок. «Правда, газеты у нас все, кроме двух, – сказала она. – Ничего, мы и эти прихлопнем». Марк не совсем понял ее, и она объяснила, что полиции страшно мешает идея «заслуженного наказания». Считается, что с преступником можно сделать то-то и то-то, но не больше. У лечения же пределов нет – лечи себе, пока не вылечишь, а уж вылечился ли больной, решать не суду. Лечить – гуманно, предотвращать болезнь – еще гуманней. Скоро все, кто попадется в руки полиции, будут под контролем института, а там и вообще все, каждый человек. «Тут-то мы с тобой и нужны, – сказала она, тыкая пальцем Марку в жилет. – В конечном счете, сынок, что полицейская служба, что социология – одна собака. Значит, нам с тобой вместе работать».

Насчет Стила она сказала сразу, что он человек опасный.

«А главное, – посоветовала она, – ладь с двумя: с Фростом и с Уизером».

Над страхами его она посмеялась.

«Ничего! Главное, не лезь куда не просят. Всему свое время. А пока что делай дело и не всему верь, что говорят».

За обедом Марк оказался рядом с Хинджестом.

– Ну как? – спросил тот. – Остаетесь?

– Вроде бы да, – сказал Марк.

– А то бы я вас прихватил, – сказал Хинджест. – Сегодня еду.

– Почему вы уезжаете? – спросил Марк.

– Знаете ли, кому что нравится. Если вам по вкусу итальянские евнухи, сумасшедшие священники и такие бабы, что ж, говорить не о чем.

– Мне кажется, нельзя судить по отдельным людям. Это все-таки не клуб.

– Судить? В жизни не судил, кроме цветочных выставок. Я думал, здесь хоть какая-то наука. Оказывается, это, скорее, политический заговор. Вот я и еду домой. Стар я для таких дел, а если уж играть в заговоры, я лучше выберу себе по вкусу.

– Вы хотите сказать, что не одобряете социального планирования? Видите ли, с вашей сферой знания оно не связано, но с социологией…

– Такой науки нет. А если бы я увидел, что химия вместе с тайной полицией под управлением старой бабы без лифчика работает над тем, как отобрать у людей дома, детей, имущество, я бы послал ее к чертям и стал разводить цветы.

– Мне кажется, я понимаю вашу симпатию к маленьким людям, но когда занимаешься действительной жизнью…

– Вот что получается, – сказал Хинджест, – когда изучают человека. Людей изучать нельзя, их можно узнавать, а это дело другое. Поизучаешь их, поизучаешь и захочешь отобрать у них то, ради чего живут все, кроме кучки интеллектуалов.

– Билл! – крикнула Фея, сидевшая почти напротив, чуть наискось.

Хинджест повернулся к ней, и лицо его стало багровым.

– Вы что, сейчас и едете? – прогрохотала Фея.

– Да, мисс Хардкасл, еду.

– А меня не подкинете?

– Буду счастлив, – сердито сказал Хинджест, – если нам в одну сторону.

– Вам куда?

– В Эджстоу.

– Через Брэнсток?

– Нет. Я сверну у ворот старого поместья, на Поттерс-лейн.

– Ах, черт! Не подойдет. Ладно, успеется.

После обеда, уже в пальто, Хинджест снова заговорил с Марком, и тому пришлось дойти с ним до машины.

– Послушайте меня, Стэддок, – сказал он. – Или сами как следует подумайте. Я в социологию не верю, но в Брэктоне вы хоть живете по-человечески. Здесь вы и себе повредите… и, честное слово, еще многим.

– На все могут быть две точки зрения, – сказал Марк.

– Что? Две? Сотни их может быть, пока не знаешь ответа. Тогда будет одна. Но это не мое дело. Доброй ночи.

– Доброй ночи, – сказал Марк, и машина тронулась.

К вечеру похолодало. Орион, неведомый Марку, сверкал над деревьями. В дом идти не хотелось. Хорошо, если еще побеседуешь с интересными людьми, а вдруг опять будешь слоняться, как чужой, прислушиваясь к разговорам, в которые тебя не пустят? Однако Марк устал. Вдоль фасада он добрался до какой-то дверцы и, минуя холл, пошел прямо к себе.

Камилла Деннистон проводила Джейн до ворот, которые выходили на дорогу гораздо дальше. Джейн не хотела казаться и слишком открытой, и слишком застенчивой и потому попрощалась кое-как. Ей все еще было не по себе. Она не знала, чушь ли все это, но хотела верить, что чушь. Нет, ее не втянешь, ее не впутаешь, она сама себе хозяйка. Джейн давно считала, что главное – сохранить свою независимость. Даже тогда, когда она поняла, что выйдет замуж за Марка, она подумала: «Но жить я буду собственной жизнью».

Мысль эта не покидала ее больше чем на пять минут. Она всегда помнила, что женщина слишком многим жертвует ради мужчины, и обижалась, что Марк этого не понял. Она и ребенка не хотела именно потому, что боялась, как бы ей не помешали жить своей жизнью.

Когда она вошла к себе, зазвонил телефон.

– Это вы, Джейн? – услышала она. – Это я, Маргарет. У нас такая беда… Приеду, расскажу. Сейчас не могу, слишком разозлилась. Вам негде меня положить? Что? Марк уехал? Нет, с удовольствием, если вас это не затруднит. Сесил ночует у себя в колледже. Точно не помешаю? Спасибо вам огромное. Через полчаса приеду.

Джейн только постелила чистое белье на соседнюю кровать, когда пришла миссис Димбл со множеством сумок.

– Вот спасибо, что приютили, – сказала она. – Куда мы только ни просились, нигде нет мест. Здесь просто жить невозможно! В каждой гостинице все занято, всюду эти, институтские: машинистки, секретарши, администраторы какие-то, ужас… Если бы у Сесила не было комнаты в колледже, ему пришлось бы спать на станции!

– Да что же с вами случилось? – спросила Джейн.

– Выгнали нас, вот что!

– Быть не может… они не имеют права…

– И Сесил так говорит. Нет, вы подумайте, Джейн! Смотрим мы утром из окна и видим грузовик прямо на клумбе, где розы, а из него вылезают настоящие каторжники с лопатами. В нашем собственном саду! Какой-то карлик в форменной фуражке говорит с Сесилом, а сам курит… у него висит на губе сигарета. И знаете, что он сказал? Что мы можем побыть в доме – не в саду, в доме! – до завтрашнего утра.