Сиесту они с Пеникеллой провели в гавани, осматривая лодку, которую старик собирался спустить на воду в понедельник утром, оставалось только подсоединить новенький двигатель, покрасить борта и написать название. Трафареты для надписи старик вырезал из картона, Маркус попытался разглядеть буквы, но они лежали стопкой, и он смог только пересчитать: всего девять букв. Два часа сиесты прошли незаметно под знаком двух огромных бутылей красного, которые клошар привез в гавань завернутыми в сено, на тележке, похожей на тачку для свежей рыбы, но оказавшейся каталкой для мертвецов.

– Разве это шествие, – сказал клошар, когда со стороны города донеслись радостные возгласы и органная музыка, шелестящая в динамиках. – Вот сардинцы, те умеют, у них как выбросило статую Христа на берег триста лет назад, так они ее и таскают по улицам, или Пресвятую Деву таскают, а следом бредут тетки и поют псалмы, покуда не обойдут все церкви в городе.

– Но у вас только одна церковь, – заметил Маркус. Он лежал на палубе, слегка наклоненной в сторону моря, отчего вино в оплетенной бутыли, стоящей рядом с ним, тоже наклонилось, показывая с севера зеленое дно.

– Раньше, бывало, процессия шла наверх, в поместье, прямо по парадной лестнице, ворота были нараспашку, а в парке, возле часовни, всех ждало угощение, – мечтательно произнес клошар. – Печенье, сыры и фрулатте. А теперь что? Нет ни Стефании, ни часовни, ни традиций.

– Вам хоть есть что вспомнить, уважаемый, а у нашего поколения такие картинки вызывают в памяти только ранние фильмы Феллини.

– Ты недоволен своим поколением? – Пеникелла повернул голову. Он сидел по-турецки, прислонившись к переборке, и время от времени с оханьем вытягивал затекшую ногу. Солнце светило им обоим в глаза, и клошар достал со дна рундука драную соломенную шляпу и красную кепку с козырьком. Шляпа, сказал клошар, принадлежала еще его отцу, поймавшему однажды сома весом в сто двенадцать кило.

– Да как тебе сказать, иногда мне кажется, что мы все невзаправдашние. Будто свежепокрашенный катер на стапелях, с виду такой же, как все, а хрен его на воду спустишь. Наше поколение словно заменяет кого-то еще: тех мощных сорокалетних, титанов с пронзительным умом, которые пришли бы, да не смогли и лежат где-то в другой реальности, как оловянные солдатики в ящике.

– Насчет катера ты зря, – пробурчал старик, надвинув кепку глубоко на глаза. – Не уподобляйся безумной Агостине, она не знает, что говорит. Мне осталось только отскрести борта, загрунтовать и покрасить. Три дня при хорошей погоде. С пескоструйкой обещал помочь смотритель порта.

– Смотритель порта помогает смотрителю кладбища, – засмеялся Маркус. – А станционный смотритель у вас есть?

– Здесь же не ходят поезда. – Старик поднял брови. – Если, скажем, дорогу камнями завалит возле Аннунциаты, то выбраться можно только по воде. И что смешного в том, что я смотритель кладбища? Мне же нужно зарабатывать на хлеб и вино. Ты лучше скажи, будешь ли завтра помогать мне с покраской? В воскресенье я хочу выйти в море, а через два месяца намерен пришвартоваться в Картахене. С июня до ноября на Карибах сезон ураганов, так что приходится торопиться.

– Что ты будешь там делать?

– Искать своего внука, что же еще. Мой сын жил в Картахене со своей женой-англичанкой, несколько лет назад он приехал в Траяно, и здесь с ним случилась беда. Мы так и не успели увидеться. Теперь я хочу отправиться в этот город, чтобы найти его женщину и ребенка. Никому не рассказывай, это секрет, в деревне никто не знает, а узнают, так вконец засмеют или замучают советами.

– Черта с два ты кого-то разыщешь в колумбийском бардаке. – Маркус поднял бутыль и вылил в рот последние капли. – Ты ведь даже по-испански не говоришь. Я тоже могу дать тебе совет. Найми частного детектива, и тебе не придется неделями болтаться в океане и питаться сырой рыбой.

Клошар ничего не ответил, и некоторое время они сидели молча, глядя, как солнце закатывается за розовый выступ скалы. Наконец старик поднялся, сходил на корму за второй бутылью и, вернувшись, встал над лежащим Маркусом, широко расставив ноги в обрезанных по колено джинсах:

– Я чинил свою лодку пятнадцать лет не для того, чтобы лежать на носу и пить с тобой вино. Мужчина должен все время двигаться на юго-запад, не важно – по воде или по суше. Я назову свою лодку правильным именем, и она долетит до Бокагранде будто маслом смазанная. А на берегу меня будет ждать мой внук, который уже стал мужчиной и тоже хочет двигаться на юго-запад.

– И лет через сто вы пристанете к австралийским берегам, – лениво заметил Маркус.

– Знаешь что? Я читал у одного немца, что на выпускном экзамене в немецких школах выпускнику задавали вопрос: что будет после Третьего рейха? Многие отвечали: Четвертый рейх — и проваливались с позором. Правильный ответ был такой: после Третьего рейха не будет ничего. Он будет существовать вечно.

– Не понял, при чем тут немцы?

– При том, что движение вечно, а после движения нет ничего. Сдается мне, ты прав насчет своего поколения, парень. На титана ты даже издали не похож.

Час от часу не легче, у фельдшера Нёки появилось запоздалое алиби. Когда тело капитана, выловленное в лагуне, уже грузили в машину, чтобы отвезти в морг, один из постояльцев, толпившихся вокруг, подошел к носилкам и закрыл ему глаза. Этого старика я раньше вообще не видел, он жил где-то на отшибе, в собственном флигеле.

– Что ж, капитан, – сказал старик, поправляя простыню, которой накрыли мертвеца, – ты остался мне должен за февральскую игру, но я на тебя не в обиде. Встретимся на небесах и доиграем.

Обитатели «Бриатико» кажутся мне живыми скелетами, и я стараюсь пореже с ними сталкиваться, однако старик выглядел ухоженным, от него не пахло тлением, и я подошел поближе.

– Вы играли с покойным в покер? – спросил я его, когда машина отъехала. – Да еще на деньги? Он же был профессиональным игроком и, может, даже шулером!

– Шулером? – Старик посмотрел на меня с удивлением. – Но ведь мы играли в шахматы. В трехсторонние шахматы, и, разумеется, на деньги. Каждую субботу, не пропуская ни одной. С самого Рождества он не выиграл ни одной партии, но очень к этому стремился. А в феврале мы сыграли последнюю партию, блиц, и вот за нее он остался мне должен.

Я взял постояльца за пятнистую руку и повел в бар, пообещав рюмку граппы за счет муниципалитета (правда, позднее оказалось, что старик мог купить весь бар вместе с роялем и пианистом), и он рассказал мне подробности. От этих подробностей у меня начало чесаться лицо и до сих пор чешется, как будто я побрился ржавым лезвием.

Так вот, они и вправду играли в трехсторонние шахматы по субботам, фельдшер Нёки, старик и покойный Диакопи. Я и не слышал о таких, но оказалось, что пол шахматного павильона сделан в виде специальной цветной доски с шестью углами. Для особо продвинутых пользователей. Фельдшер отчаянно бился, проигрывал, платил и приходил снова. Пропустить партию было невозможно – честь игрока и все такое прочее. Когда репетицию спектакля назначили на вечер субботы, фельдшер позвонил старику в номер и попросил отложить партию, но тот заупрямился, заявив, что неявка на игру в шахматном мире считается проигрышем.