– Понимаете, комиссар, – сказал он, глядя на меня слезящимися голубыми глазами, – с тех пор, как я больше не могу иметь дела с бабами, у меня только и развлечений осталось, что эти субботы. Я сознавал, разумеется, некоторую разницу между нами, поэтому всегда давал ему пешку или фору в два хода.

– И что же, он пришел? – Я уже знал, что он ответит, спросил просто для протокола. Хотя кому он теперь нужен, этот протокол.

– Прибежал. – Старик улыбнулся, как заправская кокетка. – Примчался с дежурства и как был, в халате, встал на позицию. Но только третий игрок не явился, так что его заочно признали проигравшим. Делать нечего, мы с Нёки разложили простую доску и стали играть вдвоем. Не зря же он отлучился, рискуя своей работой. Он сказал, что он хочет рапид, потому что времени в обрез, и я постарался разбить его побыстрее.

Сегодня двенадцатое мая, суббота. До первого июня, когда я должен выслать рукопись издателю, остается всего ничего. Я приехал в «Бриатико», чтобы довести до ума свою «Паолу», но вынужден был засунуть ее в ящик стола и взяться за новую, потому что первая оказалась чистой воды враньем. Это все равно что выучить в тюрьме новый язык, написать на нем книгу, а потом узнать, что язык не существует, а тебя разыграли от скуки. Зачем я вообще за это взялся? Затем же, зачем галлы, явившись на похороны, бросали в костер письма, адресованные мертвым.

В какой-то забытой книге мне попался эпиграф из Хименеса: «Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперек». Теперь у меня есть две книги, одна вдоль, другая поперек реальности. В одной рукописи Паола обращается в пепел, в другой остается жива и посылает меня куда подальше. Я люблю их обеих, но если кто-то спросит меня, какая рукопись пойдет в печать (sine me, liber, ibis in Urbem!), а какая завязнет в россыпи черновиков, я не смогу ответить, я, черт бы меня подрал, сам еще не знаю.

Тем временем наша богадельня превращается в холодный дом, набитый покойниками. Хозяина отеля убили в феврале, а капитана – десять дней назад. Тотчас же выяснилось, что хозяин не был хозяином, а капитан не был капитаном. Пулия рассказала мне, что Аверичи никогда не владел холмом: старая хозяйка отдала его в аренду – пожизненно, но с условием, что останется жить во флигеле и сохранит своих лошадей. Ей отдали тот самый угол в низине, где мы с пегим псом устроили себе тайное жилище, земли там болотистые и ни к чему не пригодные – на границе с деревенскими наделами, между морем и миртовыми зарослями.

Гостиничное начальство забеспокоилось, сказала Пулия, когда мы устроились в патио покурить, ведь после смерти хозяина договор потерял силу, и аренду холма могут не возобновить. Бранка может, разумеется, продать дело, но это целиком зависит от того, что скажет новый наследник. Который до сих пор не объявился. Хотя нотариус, приезжавший в «Бриатико» на прошлой неделе, хвастался в баре, что ему поручили оформление документов. Но в Италии такие дела быстро не делаются.

Что касается смерти капитана, то она никого особо не огорчила, а вот мне его жаль, мне нравились его английские рубашки в цветочек, дымчатая кожа, выгоревшие голубые глаза и даже белый свитер, наброшенный на плечи. Что-то в нем было от капитана Матамороса, испанского солдата из комедии дель арте, который величал себя убийцей мавров и позволял Коломбине морочить себе голову.

Однажды в баре, когда я перебирал клавиши, пытаясь подобрать дым над водой, он подошел к инструменту, незаметно погладил мне руку и предложил навестить его после работы, чтобы выпить хорошего коньяку. За пару дней до этого он выловил меня в шахматном павильоне и нашептывал что-то подобное, а я вежливо улыбался и мотал головой. Тренер с теннисного корта говорил мне, что капитан уже предлагал ему увеселительную поездку на Капри, так что я не слишком удивился.

Услышав мой отказ, он похлопал меня по плечу и сказал, что без гитарного риффа эта вещь выглядит куцей, и добавил, что ее записывали в пустующем отеле, обложившись матрасами для тепла. Как будто я сам не знал. Потом он сказал, что наутро занесет мне ноты и текст, а потом удалился мурлыкая: They burned down the gambling house… it died with an awful sound.

На следующее утро капитана нашли в лагуне, выловили и привезли на поляну перед главным входом. Я видел его тело, оно оказалось не таким дымчатым, как лицо, а может быть, дело здесь в соленой воде. После долгих разговоров о случайном падении полиция заявила, что он покончил с собой. Они обыскали комнату покойника, а потом принялись опрашивать персонал отеля. Когда дело дошло до меня, я сказал, что человек, который намерен броситься в море, вряд ли станет флиртовать с пианистом и морочить ему голову нотами к «Smoke on the Water». Комиссар полиции обвел меня черносливовым влажным взглядом, безмятежно кивнул, не записав ни слова, и отошел прочь. Я почувствовал, что лучше бы мне откусить себе язык, как той афинской гетере, что боялась выдать заговор двух любовников-тираноубийц. Ей потом еще статую поставили.

Теперь местная полиция будет считать меня педиком и наверняка начнет припутывать к делу как нежелательного иностранца. Впрочем, у них и дела-то нет. Тело есть, а дела нет. Секондо говорил вчера на кухне, что капитана – вернее, того, кто выдавал себя за капитана, – будут хоронить за оградой кладбища. Это значит, полиция уже вынесла заключение о самоубийстве. В итальянской деревне не принято перечить церкви и полиции: священник подзывает тебя пальцем, пока ты жив, а карабинеры решают твою судьбу после смерти.

– Как люди могли развести на земле такое количество стекла? – сказала Ферровекья, разглядывая стеклянный шар, в котором падал снег. Шар подарил кто-то из гостей, навещавших в отеле отца или деда, они все привозят какую-то младенческую ерунду, даже плюшевых медведей иногда.

– Ты о чем это? – спросила развалившаяся в кожаном кресле Бранка.

Они с кастеляншей явились в разгаре уборки, когда я протирала книжные полки, стоя на раздвижной лестнице. Бранка закинула ногу на ногу так высоко, что я видела ее загорелые ляжки до самых трусов. Если я чему-то завидую в этой жизни, так это таким вот ногам. Правильно мама говорит: la bellezza ha una verita tutta sua!

– Ну, все эти осколки на пляжах, – задумчиво сказала кастелянша, поставив шар на место, – резаные раны, разбитые витрины, девочки, проходящие сквозь стену, как та переводчица. Говорю же, в мире слишком много стекла.

– Переводчица? – Я сунула тряпку в карман халата и села на ступеньку передохнуть.

– Имени не помню, немка из администрации, она здесь работала еще при старом режиме. – Старуха тоже села и обвела нас снисходительным взглядом. – Вы ее не застали. Отвечала за иностранных гостей, расхаживала в медных браслетах, будто африканская рабыня. Тогда как раз телевидение приехало, и хозяева пруд затеяли рыть: давайте, мол, разведем карпов, белых лилий накидаем! Вырыли ямищу прямо под окнами ресторана, и, как назло, ливень хлынул, все залило грязью, а телевизионщики знай смеются да хозяйскую граппу хлебают.