Актовый зал отличался от других пристроек своей необычной для этих мест двускатной крышей. Он стоял поодаль, чуть на отшибе, отдельно от спальных корпусов и выглядел чуть более гостеприимно, что ли – так, по крайней мере, сейчас казалось мальчику. Но когда он приблизился к этой постройке предвоенных лет вплотную, то увидел ту же безрадостную картину – клочки соломы, вылезающие из всех щелей и уносимые каждым новым порывом ветра. Внезапно Хаймеку захотелось заглянуть в актовый зал, в котором обычно проводились репетиции – а вдруг, подумалось ему, там и сейчас что-то репетируют и бьет ключом интересная жизнь. И он оказался прав – заглянув в окно, он увидел высокую, долговязую фигуру папа Актора, руководителя всей художественной самодеятельности детдома. Даже сквозь стекла притворенного окна голос его был различим и четок.

И голос этот произнес:

– А теперь повторим этот отрывок еще раз…

Хаймек теснее прильнул к стеклу и увидел Эллу Сироту, которая стояла на сцене и, с лицом, исполненным печали и отчаяния, произносила какие-то жалостливые стихи. Судя по всему, шла подготовка к какому-то спектаклю.

Среди прочих своих (многочисленных) культурных обязанностей пан Актор вел и драматический кружок. «Весь мир – театр, – просвещал пан Актор благодарных слушателей. – А люди в нем – и вы, мои молодые таланты, не в последнюю очередь, в этом театре жизни – актеры. Постарайтесь же хорошо выучить свои роли».

Они и старались.

Пан Актор говорил всегда глубоким, хорошо поставленным, профессиональным баритоном. Тренированные мышцы его лица отражали каждое движение губ. Воображение слушателей он поражал обычно необыкновенно выразительными движениями густых, можно прямо сказать, каких-то дремучих бровей, равно как и непередаваемым богатством образной речи, в которой непостижимым образом ухитрялся сочетать простонародный грубый говор с изысканностью и изяществом.

Так он поступил и сейчас. Увидев, что не закончив своего монолога, Элла Сирота замолчала, он легко запрыгнул на сцену и закричал, одновременно закрывая себе ладонями уши:

– Нет! Нет! Нет!

Он сделал по сцене два шага и снова крикнул, повысив и без того громкий свой голос минимум на два тона:

– Нет, паненка! Я тебе не верю! Что с тобою сегодня стряслось, черт бы тебя побрал? Ты хоть слышишь сама, что за слова ты произносишь? Голову даю на отсечение, что нет. Ты вдумываешься в текст? Вот ты – сирота. Не только по фамилии, но и по пьесе. По тексту. Ты потеряла родителей! Ты ищешь их! В лесу. Ночь, гроза. Ты одна… а кругом – лес. Лес, черт бы тебя побрал, а не площадка для танцев. Повсюду чудятся тебе волчьи глаза… а может и не чудятся, а? И в горести ты бросаешь этому миру вопрос:

Откройте мне, лесные звери,

Ответьте мне, цветы долины,

Где мой отец, где мать моя?

Жить без родных не в силах я.

Вдумайся, черт бы тебя побрал, Элла Сирота!.. Ты вслушиваешься в лесную тишину. Лесные растения сочувственно качают своими головами. Они не в силах тебе помочь, у них свои беды. Платье прилипло у тебя к спине. Ты дрожишь от холода, ты в отчаянии. С волос твоих капает вода. Босые ноги окоченели от холода! И ты без конца задаешь один и тот же вопрос – «Где мой отец? Где мать моя?» Это вопрос вопросов. От твоего голоса, от этого вопроса должен содрогнуться мир! А ты! Стоишь и мямлишь с кашей во рту.

От голоса пана Актора зазвенели окна актового зала. Этот голос пересек двор и врезался в толстую глинобитную стену, наполовину замешанную на верблюжьем дерьме, и завяз в ней. Не исключено, что пан Актор был бы более снисходителен к девочке на сцене, если бы знал, что они – и отец и мать, давно уже превратились в горстку пепла в печах Бухенвальда. Но пан Актор этого не знал, и никогда не узнает. А девочка продолжала молчать, никак не реагируя на творческое возмущение наставника.

– Вот как надо понимать твою роль, паненка. Вот исходя из чего должен звучать твой голос.

Так закончил свою речь руководитель драматического кружка.

Хаймек, слушавший все от начала до конца, отметил, что обширная лысина пана Актора была мокрой от пота. Как всегда, он был поражен его напором и творческой силой. Сейчас же, после большого перерыва, он был просто потрясен.

К сожалению, не была потрясена Элла Сирота. Она продолжала безмолвно стоять на сцене, опустив голову так, что ее густые каштановые волосы совсем закрыли ей лицо. Со своего места Хаймек видел, как она ломает пальцы. Сквозь стекло он едва мог расслышать, как девочка пробормотала:

– Я… прошу пана… я не могу… так кричать…

Пораженный пан Актор подскочил на месте, и его соломенные брови подпрыгнули вместе с ним. Ухватив Эллу правой рукой за подбородок, он сказал ей голосом заклинателя:

– Подумай… подумай, паненка! Раз ты оказалась в доме для сирот… значит, ты можешь себе представить – каково это – потерять папу и маму? Так пусть же это понимание воплотится в силу искусства. Ты понимаешь, о чем я?

Элла Сирота кивнула. Она понимала.

– Ну, вот и хорошо! Вот и отлично! Прекрасно, – вскричал пан Актор, и руки его взлетели вверх, как птицы. Хотя, что именно имел в виду руководитель драмкружка своими «хорошо» и «прекрасно», Хаймек, слушавший все это с раскрытым ртом, так и не понял.

Словно уловив его сомнения, пан Актор загромыхал далее:

– И вот ты потеряла их… папу и маму. Но ты… клянусь жизнью… ты хочешь их найти. Хочешь, черт побери, или нет?

Девочка снова молчала.

– Хочешь! А если хочешь… если хочешь отыскать их в темном и глухом лесу, ты должна кричать, – сам пан Актор уже кричал так, словно это он уже столько лет был круглым сиротой в темном и глухом лесу. – Ты должна кричать…

В голосе пана Актора вдруг пропала уверенность. Элла Сирота молча вытерла слезы ладонью.

– Или ты… будешь кричать, как того требует правда искусства, – обреченно сказал он, – или… я вынужден буду… передать эту прекрасную роль другой девочке.

«Бедная Элла», – подумал прильнувший к стеклу Хаймек. Ему было очень жаль онемевшую девочку на сцене. Он знал – она так хотела получить эту роль. Эту… или любую другую в спектакле «Времена года». Об этой постановке в детдомовском драмкружке говорили давно. Еще до того, как Хаймек попал в больницу. А когда говорили, то здесь же неизменно называли имя Эллы. Отмечая все ее достоинства. Ее мелодичный чистый голос. Ее прилежание в учебе. Ее всегдашнюю готовность помочь всем и каждому. Сама пани Сара, не щедрая на похвалы, назвала как-то Эллу Сироту «символом честности и прилежания». Вот так – не больше и не меньше. Именно из-за своих качеств Элла была в свое время выбрана в «хлебный комитет», где каждое утро на низеньких старинных весах взвешивала бесконечные порции по сто пятьдесят грамм, полагавшихся каждому воспитаннику детдома утром, днем и вечером. Кроме всех этих несомненных достоинств Элла писала еще стихи для каждой стенгазеты… Да что говорить – что бы ей ни поручали, Элла Сирота выполняла точно, в срок и самым наилучшим образом и – что не маловажно, никогда не споря и не жалуясь.