– Какого черта ты лезешь на сцену во время репетиции?

– Я тоже хочу петь, – сказал ошеломленный таким приемом мальчик.

– Ты хочешь… Ты, что, знаешь эти песни… те, что мы исполняем?

– Знаю. Перед больницей… я пел их, вместе со всеми.

– Вспомнил! Когда это было… Ведь после этого ты болел… долго болел, правда?

– Правда, – сказал Хаймек.

– Вот видишь, – сказал дирижер голосом судьи, выносящего приговор. И Хаймек вдруг подумал, что этот высокий и всегда уверенный в себе человек должно быть очень болен – белки его глаз и все лицо было цвета мочи. Совершенно желтые.

А дирижер нанес тем временем последний удар:

– Ты отстал, очень. Мы разучиваем сейчас новый национальный гимн. Судя по тому, с каким нетерпением перешептывался хор, всем не терпелось поскорее продолжить репетицию. И Хаймек позавидовал им. Позавидовал тому, что они, вот так, собирались разучивать и исполнять все новые и новые песни, в то время как он лежал в больнице и терпел соседей, за которыми затем ранним утром приезжал рано или поздно человек с каталкой, издававшей свои леденящие душу «клик-клик».

Человек, которого любила сестра Эва.

– Сестра Эва… тоже учила со мной новые песни, – вырвалось у Хаймека к собственному его немалому изумлению и прежде, чем дирижер успел опустить поднятую бровь, выщипанную и подбритую так, что она превратилась в тонкую ниточку, Хаймек, не дав ему поднять второй руки, перехватил ту, в которой была зажата дирижерская палочка – символ его власти, и затянул звонким, но дребезжащим от понятного в такую минуту волнения голосом:

Эх, на мою-д на мо-гил-ку-у,

Уж никто-д не при-и-дет…

Наверное, решив запеть, он для храбрости закрыл глаза, потому что, открыв их, увидел придвинувшееся к нему почти вплотную и нависшее над ним лицо дирижера. Чисто выбритая нижняя губа маэстро дернулась раз и другой, а потом, брезгливо скривившись, выплюнула на мальчика одну-единственную фразу:

– Э-э… Мы здесь таких песен… не поем.

И он уже было собрался повернуться к Хаймеку спиной. Но мальчик, вряд ли уже понимая, что нужно делать, изо всех сил крикнул прямо в дирижерскую спину:

– А я… я и вот еще … я могу…

И, не переводя дыхания, закричал, как закричал бы, окажись он совсем один в глухом и темном лесу:

– Где? Где моя… ма… ма-а-а?..

Смех плеснул и стих, подчиняясь взмывшему и опустившемуся пальцу руководителя хора. Жесткий голос отрезал:

– А ты… не паясничай. Здесь не цирк.

Хаймек и не думал паясничать. Но длинного и тонкого пальца он испугался. Еще с давнего времени он знал, что дирижер очень гордится своими пальцами профессионального пианиста, такими гибкими, словно были они не из плоти, а из какого-то специального материала. Он все время массировал их, растирал, гладил и гнул, словно готовился показать какой-то фантастический фокус. Движение одного из этих пальцев перечеркнуло все надежды Хаймека – если у него эти надежды до сих пор и были. Он молча повернулся и пошел к выходу, волоча ноги и ощущая стену одиночества, окружавшую его сердце. Выйдя, он без сил привалился к стене, через которую донесся до него слаженный голос хора:

Ну, кто же здесь храбрее –

Всадник или конь?

Когда, не зная страха,

Мчатся сквозь огонь.

Песня звучала весело и легко. Чувствовалось, что хор спелся, ритмичные слова хорошо передавали движение, порыв, цокот копыт мчащегося в атаку скакуна. Хаймеку до смерти захотелось тоже вместе со всеми петь эту песню, захотелось вернуться в репетиционный зал, где мальчики и девочки, не сводя глаз, следили за пальцем дирижера. Но страх и стыд остановили его порыв. Он напряг плечи… потом опустил их, словно под тяжестью неподъемного груза и, повесив голову, заплетающимся шагом побрел прочь.

В День победы неприкаянно толкался Хаймек среди ликующих толп, заполнивших улицы и площади города. Повсюду радовались люди, но в сердце мальчика не было ни радости, ни печали. Но зато и того и другого мог он вдоволь наглядеться вокруг. Но разве он не хотел бы присоединиться к ним? Еще как хотел бы… если бы хоть кто-нибудь сказал ему, чему он должен радоваться. Чему именно? Если бы кто-то сказал ему, к примеру, что с завтрашнего дня на ужин станут давать удвоенную порцию хлеба. Или что в той бурде, которую в детдоме без всяких оснований называли супом, можно будет выловить немного больше лапши. А может быть теперь ему будет легче попасть в хор? Да, да… это вполне могло случиться… в такой день дирижер, конечно же, не сможет ему отказать.

Хаймек остановился на углу улицы. Рядом с ним два узбека с медалями на халатах ударяли друг друга по спине, что-то крича. Хаймек понял, что: «Мы победили! Победили! Война окончилась!» Он понял это, потому что те же самые слова на всех возможных языках и наречиях повторяли в этот день во всем мире.

МЫ ПОБЕДИЛИ!!!

У узбеков были густые влажные усы, и они все время западали им в рот, а сами они были очень похожи на двух медведей с книжной обложки.

Хаймеку внезапно стало весело и он, легко перебирая ногами, ввинтился в толпу и побежал по улице вдоль арыка. Из чайханы, шатаясь и крича во всю силу легких вываливался народ. Некоторые теряли устойчивость, и их принимала в свои объятья широкая канава. Один из таких неосторожных – в хорошем костюме и сапогах с широкими голенищами, с мучительным стоном извергал из себя праздничный ужин. Тем не менее и он, между мучительными приступами рвоты успел выкрикнуть замысловатую фразу, которая заканчивалась все тем же: «Мы их разбили! Фрицев! Мы победили!»

Какой-то человек, присев на корточки на самом краю арыка, покачиваясь, вспоминал сына Сережу, штурмовавшего Берлин. Хаймек глазами поискал этого Сережу, убежденный, что он где-то рядом. Но, похоже, что он ошибался.

Подойдя вплотную к этому человеку, уже доставшему какое-то письмо и размахивавшему им в воздухе, повторяя: «В Берлине… Ну, вот, сукин сын… куда забрался», Хаймек вежливо тронул его за плечо:

– Дядя… а, дядя…

Человек поднял на мальчика слепые глаза:

– А? Ты кто? А?

– Я Хаймек. А Гитлера… когда привезут?

Мутные глаза человека смотрели строго.

– Гитлера? На кой он тебе?

Хаймек начал путано объяснять:

– Там, в больнице… один старик, ему отрезали ноги, а потом он умер… так он сказал, что когда война кончится, Гитлера надо привязать на Красной площади… и фитили с порохом… из Польши… и Англии…

Человек помотал головой: – Фитили, говоришь? Хо… хорошо придумано. Только вот… беда. Гитлера-то нет, парень. Вот так.