– Они просто пытаются такими казаться, потому что ты – гость!

Я вздохнула.

– Почему ты хочешь, чтобы я сказала что-нибудь плохое?

– Я хочу честного признания, – ответила она. – Я хочу правду – и хорошее, и плохое.

Я подумала над признанием.

– Тюнде действует мне на нервы, – сказала я.

Роза фыркнула.

– И это – твое признание? Разумеется, тебе не нравится Тюнде. Кому может понравиться Тюнде?

– Тебе она тоже не нравится?

– Разумеется! Она задается, и непонятно – почему, ведь у нее ни красоты, ни ума. Но я спрашивала о венграх вообще. А не конкретно о Тюнде.

– Я здесь всего две недели. И готова говорить только о Тюнде.

– Тюнде – это неинтересно! А я? Что ты думаешь обо мне?

Она так сильно мне напомнила Люси из «Арахиса»[75], что я ощутила прилив нежности.

– Думаю, что ты – правдолюб.

– А ты не такая? Ты не любишь правду?

Я поразмыслили. Люблю ли?

– Правда – это неплохо, – ответила я.

– Я ненавижу ложь. И в венграх я больше всего ненавижу то, что они говорят одно, а думают другое.

– Это наверняка у всех так, не только у венгров, – заметила я.

– У меня не так, – ответила она. – Я или говорю, что думаю, или не говорю ничего. Я не лгу.

– Но цивилизация основана на лжи.

Появилась Пири с тарелкой цилиндрических вафель и спросила, о чем мы беседуем. Роза ответила, что, по моему мнению, цивилизация основана на лжи.

– Но так оно и есть, – сказала Пири. Она поставила тарелку на стол и вышла, кивая и приговаривая про себя: «Igaz, igaz»[76].

– У меня еще вопрос, – сказала Роза. – Сколько лет твоему венгерскому другу?

– Какому другу? Рени?

– Нет, не Рени! Твоему парню. Венгру из Америки.

– Он – не мой парень. Ему двадцать два.

– Боже мой! Такой молодой. Моему – двадцать пять. Но он – как твой. Он отдельно. Он больше не мой парень.

– Мне жаль это слышать, – сказала я.

– Тебе? – Ее глаза вспыхнули. – Тебе-то почему жаль?

– Потому что у тебя… случилась размолвка.

– У нас случилась размолвка, – она откинула голову назад. – Венгерские мужчины очень интересные. Они знают, как сказать то, что ты хочешь услышать. Они очень умные. Но их слова неискренни. Проходит пять-шесть месяцев, им надоедает, и они начинают говорить ужасные вещи.

Слова «им надоедает» остались со мной надолго.

* * *

Роза и Пири повезли меня на экскурсию в пещеру первобытного человека.

– Пещера первобытного человека?

– Пещера первобытного человека.

– Чем он занимается? Отшельник или что-то в этом духе?

– Возмо-о-ожно, – ответила Роза.

Роза и Пири с пикниковой корзиной сидели в узкоколейном вагоне. Я стояла у поручней и разглядывала лес.

– Видишь локомотив? – Роза показала на тепловоз.

– Да.

– Мы называем его кофеваркой.

– Почему?

– Потому что он маленький и из него идет пар!

Я для приличия немного выждала и надела наушники. Мне хотелось одного – стоять, слушать Битлз, смотреть, как мимо проплывают деревья, и думать об Иване. Повысив голос, Роза сказала, чтобы я не стояла у поручней, а то можно упасть. Я притворилась, будто не слышу.

– Селин, – позвала она. – Селин.

– Что?

– Почему ты не сядешь?

– Мне нравится вид.

– Какой вид? Там ничего нет. Пещера первобытного человека еще не здесь. Тут только деревья. Чтобы смотреть на деревья, не обязательно стоять.

– Но если стоять, увидишь больше.

– Но ведь ты на самом деле не смотришь! – воскликнула она. – Ты… – она стала листать словарь, – витаешь в облаках!

– Да, – ответила я. – Это про меня.

– Ты думаешь о своем друге, – сказала она. – И поэтому не хочешь слушать.

– Но Роза… А ты не любишь иногда… повитать в облаках?

– Нет! Я не мечтательница.

* * *

Пещера первобытного человека находилась на крутом холме. На мне были мужские сандалии «Биркенстокс», такие уродливые, что я думала, для похода они подойдут, но я ошибалась.

– Зачем ты обулась в тапочки? – спросила Роза.

– Не знаю, – ответила я.

Первобытный человек в пещере больше не жил. Его былое присутствие установили по оставленным вещам типа стотысячелетних кремниевых наконечников от копья. Еще нашли кости зверей, живших до последнего Ледникового периода – пещерный медведь, пещерная гиена, тундровый олень.

Роза взяла меня за руку и повела во тьму. Раньше я не бывала в пещерах. Запах стоял ужасный. Чем дальше мы продвигались вглубь, тем ощутимее становились холод, мрак и зловоние. К рукам и лицам цеплялись паутины, словно шлейфы агглютинативных суффиксов. Когда глаза привыкли к темноте, мы увидели и самих пауков.

– Они устали, – сказала Роза. Я и впрямь ни разу еще не видела более инертных пауков.

Я пыталась думать о первобытном человеке, представить, как он вставал по утрам. Как первобытный человек узнавал, что наступило утро? Мне стало интересно, бывал ли тут Иван. Пещера не производила впечатления слишком оживленного места.

Спускаться с холма оказалось сложнее, чем идти вверх. «Биркенстоки» то и дело скользили.

– Иди мелкими шажками, – сказала Роза. – Не нужно спешить, а то упадешь.

Но мелкие шажки, похоже, увеличивали вероятность падения, поэтому я снова перешла на длинные шаги и в итоге побежала, набрав такое ускорение, что насилу остановилась, дабы не налететь на каких-нибудь севших перекусить людей.

– Я знаю, почему ты так сделала, – сказала Роза, поравнявшись со мной. – Потому что ты испугалась.

* * *

Вечером, пока никто не смотрит, я пошла через дорогу на станцию. Роза говорила, что я никогда не должна туда ходить: завсегдатаи тамошнего кафе – цыгане.

На поверхности неба лежали бледные волокнистые облака, оно напоминало опрокинутую вверх дном темно-синюю чашу. Луна смотрелась белым безукоризненным диском. В окне кафе фигуры людей, столы, бутылки, пианино выделялись резко, как в кадре из фильма. На некотором удалении, с другой стороны от входа в станцию, стояла поблескивающая телефонная будка.