class="p1">Эти люди «внерыночного» типа были рассыпаны по всем социокультурным группам. Особенно важным их «резервуаром» стала интеллигенция – в этой социальной нише такие люди образовали сообщество с близким для всех их типом образования и рациональности, а также с внутренней информационной системой.

Их ценили и в Российской империи, и в СССР – хотя они часто были очень неудобны для власти, да и для общества. Поведение интеллигенции не раз приобретало взрывной характер из-за сочетания рационализма с глубокой, даже архаической верой. Об этом размышлял Достоевский, а Ницше даже ввел понятие об особом типе нигилизма – «нигилизм петербургского образца (т. е. вера в неверие, вплоть до мученичества за нее)».

В 1990-е гг. таких людей маргинализовали и в общности рабочих, и крестьян, и офицеров… Они или носят социальную маску конформиста, или ведут катакомбную духовную жизнь. А интеллигенция не устояла под натиском «рыночной экономики» и распалась как система.

Удивительно, что в буржуазный энтузиазм впала интеллигенция, которая всегда претендовала на то, чтобы быть духовной аристократией, хранительницей культурных ценностей России. Как получилось, что она вдруг оказалась охваченной мировоззрением мещанства и стала более буржуазной, нежели российская буржуазия начала ХХ в.? Еще более удивительно, что при этом в ней усилились и утопические, мессианские черты мышления. Быть мещанином и в то же время совершенно непрактичным – ведь это провал рациональности.

Как представляла себе интеллигенция свое бытие в буржуазном обществе, если бы его действительно удалось построить в России? Она как культурный тип там никому не нужна. Й. Шумпетер писал: «Буржуазное общество выступает исключительно в экономическом обличье; как его фундаментальные черты, так и его поверхностные признаки – все они сотканы из экономического материала» (см. [260, с. 184]). Напротив, русская интеллигенция – явление исключительно внеэкономическое. Сказано было много раз и вполне ясно: интеллигентность с рыночной экономикой несовместима.

Она могла и может существовать только в «культуре с символами» (Гегель), то есть в небуржуазном сегменте общества. Если бы интеллигенция, бурно поддержав Горбачева и Ельцина, сознательно желала бы своего уничтожения и растворения в массе ларечников и нищих – было бы странно, но логично. В этом было бы даже нечто героическое. Но наши интеллектуалы мечтали так и остаться аристократией, при государственной кормушке, служить «инженерами человеческих душ» – но чтобы вне их круга экономика была бы рыночной, а общество – буржуазным.

Интеллигенция всегда была связана с государством и существовала под его опекой, хотя и фрондировала против него. А в этот раз государство бросило ее на произвол судьбы, и ее сожрала «рыночная экономика». А.С. Панарин писал: «Буржуа в принципе стремится в такие пространства, где его асоциальные практики не получают должного отпора». Но этот отпор могли дать только совместно государство и сама интеллигенция.

В начале реформы в России встала национальная проблема рекрутирования и формирования совершенно новой для нашего общества и государства социокультурной общности – частных предпринимателей, владельцев капитала. К задаче сборки этой общности ни власть, ни общество не были готовы. Сложности этой задачи предвиделись уже в 1989–1991 гг., об этом предупреждали и западные социологи и философы, и ряд отечественных ученых. Однако в послевоенный период в мировой общественной науке были проведены интенсивные исследования процессов создания социокультурных групп, и российское обществоведение могло почерпнуть из этих исследований ценное знание.

В частности, было показано, что предпринимательство в любой культуре предполагает собой духовно-нравственный проект, а не только экономический. Это знание было категорически отвергнуто обществоведами, которые обеспечивали интеллектуальное обслуживание группы реформаторов Горбачева и Ельцина. За первые десять лет перестройки и реформы сервильное обществоведение много сделало, чтобы вообще устранить из мировоззренческой матрицы экономической элиты понятия греха и нравственности, заменив их критерием экономической эффективности.

Решение о методе создания общности бизнесменов было принято в закрытом порядке, ученые-«консерваторы» не были допущены к обсуждению. А в целом сообщество обществоведов как будто «не замечало» этой сложной проблемы, которую требовалось изучить и обсудить. Так был создан порочный круг, который надолго блокировал и возможность консолидации общества, и восстановление хозяйства, и модернизацию всего бытия России. В самой доктрине реформы была допущена фундаментальная ошибка: авторы доктрины игнорировали тот факт, что любой хозяйственный уклад имеет под собой определенную мировоззренческую основу. Ни в одной стране, которая проводила индустриализацию, не допускали возникновения частного предпринимательства, не связанного какой-либо этической системой.

Современный капитализм и буржуазное общество могли быть построены на Западе потому, что им предшествовало построение новой нравственной матрицы – протестантской этики. Это специфическая культурная основа, во многих смыслах несовместимая с культурой России. В Японии и потом в Юго-Восточной Азии сложился «конфуцианский капитализм», организованный государством на основе межсословного договора, корнями уходящего в традиции ХI в. Япония, когда ей надо было создавать современную промышленность («Реставрация Мэйдзи), отправила в Европу самураев учиться на предпринимателей. Но их деятельность была, как и у пуритан, формой служения, в данном случае служения Японии. Предпринимательство Тайваня, доктрина которого была выработана Гоминданом (хотя и при поддержке США), подчинялось «социалистической» этике. За 1950—1960-е гг. там резко сократилось социальное расслоение: децильный фондовый коэффициент с 30,4 в 1953 г. сократился до 8,6 в 1964 г. и 6,8 в 1972 г.

Русский капитализм ХIХ в. был многим обязан старообрядцам, они вручали сбережения религиозной общины для создания фабрик молодым образованным выходцам из их среды. Но в России 1990-х гг. готовую промышленность вручили людям, лишенным всяких нравственных обязательств перед производством, зачастую не знающим и не любящим его. Редкие исключения не изменили общей картины.

Общий вывод такой: не может возникнуть успешной рыночной экономики, если общность частных предпринимателей, которым дают право распоряжаться капиталами, не связана жесткими этическими нормами, нарушение которых карается санкциями уже внутри сообщества. А реформаторы 1990-х в России исходили из того, что ослабление государственного контроля и надзора, свобода от обыденных для советского времени норм, увеличение свобод и льгот приведут к появлению дееспособного и ответственного предпринимателя.

Это – глубокое заблуждение. Эффективный и ответственный предприниматель – продукт большой системы социальных, культурных и экономических усилий государства и общества. Без этой системы уход государства приводит лишь к появлению хищного антисоциального и антинационального культурно-исторического типа, который начинает доминировать в элите. Вот один из многих симптомов: согласно оценке Министерства финансов РФ, в результате ухода от налогов государство недополучает около 90 млрд долл. ежегодно. А по оценкам американского центра Global Financial Integrity, в 2011 г. в России масштабы теневой экономики достигли 46 % ВВП. Во всех странах СНГ в условиях кризиса теневая экономика еще более выросла: 68 % ВВП – в Грузии, 57 % ВВП – на Украине, более 62 % ВВП – в Азербайджане [261]. Как с такими бизнесменами