к примитивным формам экономики. Государство же, не стремясь к синергии с обществом, связало себя с глобальной экономикой, с транснациональными потоками природных ресурсов, финансов, информации…

У Поланьи государство Англии представляет “коллективные интересы”, добиваясь баланса рынка и общества. В России государство похитила финансово-природно-ресурсно-медийная олигархия… Опыт Китая показывает, что государственный социализм может обеспечить основы расцвета рыночной экономики, развивая синергию государство – общество; для Поланьи это данное. Россия утратила такую возможность, став жертвой программы разрушения государственной экономики, как будто разрушение самодостаточно для генезиса нового» [253].

Из доктрины реформ выпала одна из важных функций, которые государственная власть должна выполнять при либерализации хозяйства. Эта функция в терминологии консерваторов-либералов формулируется так: не допустить «перетекания рыночной экономики в рыночное общество». Другими словами, в любой общественной системе, в том числе либеральной, есть интересы и ценности, бытование которых не должно регулироваться рынком. Один из зачинателей институциональной политической экономии Ален Кайе пишет: «Если бы не было Государства-Провидения, относительный социальный мир был бы сметен рыночной логикой абсолютно и незамедлительно» (см. [254]).

Как можно было профессорам и академикам не заметить этого предупреждения?

Но в России смысл и роль этой функции в ходе реформы игнорировались. Можно сказать, эта функция принципиально была исключена из доктрины реформы, как бы во исполнение постулата идейного основателя современного неолиберализма Ф. фон Хайека: «Всенародная солидарность со всеобъемлющим этическим кодексом или с единой системой ценностей, скрыто присутствующей в любом экономическом плане, – вещь неведомая в свободном обществе» [255].

Строго говоря, разработчики доктрины российской реформы отбросили даже базовую либеральную ценность – либерализм. Как выразился сам Адам Смит, либерализм отвергает «подлую максиму хозяев», которая гласит: «Все для нас и ничего для других». Можно ли было допустить «перетекать» этой максиме в общественные отношения России?

Эта проблема поднималась в самом начале реформы, но даже в академической среде не была обсуждена. А.С. Панарин пишет: «Самая большая тайна, ныне скрываемая от нас новой господствующей идеологией, состоит в том, что экономические отношения сами по себе не сплачивают людей» [256].

Значение барьера, препятствующего распространению в обществе «рыночного» мировоззрения, в главном растолковал уже Адам Смит. Он предупреждал об опасности трагического обеднения всей общественной жизни под воздействием рынка. Дж. Грей цитирует такое резюме этих рассуждений А. Смита: «Таковы недостатки духа коммерции. Умы людей сужаются и становятся более неспособными к возвышенным мыслям, образование записывается в разряд чего-то презренного или как минимум незначительного, а героический дух почти полностью сходит на нет. Исправление таких недостатков было бы целью, достойной самого серьезного внимания» [104, с. 194].

Задача ограничить пространство рынка культурными и политическими заслонами очень сложна. Американский философ К. Лэш пишет: «[Рынок] оказывает почти непреодолимое давление на любую деятельность, с тем чтобы она оправдывала себя на единственно понятном ему языке: становилась деловым предприятием, сама себя окупала, подводила бухгалтерский баланс с прибылью. Он обращает новости в развлечение, ученые занятия в профессиональный карьеризм, социальную работу в научное управление нищетой. Любое установление он неминуемо превращает в свои образ и подобие» [130].

Но надо отдать должное – Запад приложил огромные усилия, чтобы нейтрализовать вирулентность «духа коммерции». Но ведь российские реформаторы не просто пренебрегли опытом этих усилий Запада, они подавляли даже попытки обсудить эту проблему. Так к рычагам и явной, и теневой власти просочились самые хищные слои и субкультуры рынка. Хорошо хоть фанатизм рынка не захватил широкие массы, они и стали буфером.

Какие угрозы России породил диктат «рынка»? Многие из них лежат на поверхности, и мы их лишь перечислим:

– коррупция госаппарата – «продажа частицы власти на черном рынке»;

– резкое сокращение инвестиций в основные фонды страны (капиталовложений в будущее) ради быстрой выгоды;

– внедрение идеологии потребительства и деформация культуры – сдвиг к «обществу потребления» со множеством разрушительных последствий (преступность, сокращение рождаемости, дезинтеграция общества);

– деградация культуры и рост массы обездоленных из-за коммерциализации образования и здравоохранения.

Скажем об угрозах менее очевидных, но уже в среднесрочной перспективе очень опасных. Есть формула: «То, что имеет цену, не имеет ценности». Резкое расширение зоны купли-продажи быстро снижает мотивацию населения на личные усилия по сохранению страны. Мы наблюдали, как жизнеспособность постсоветской России снижалась в 90-е гог. из-за падения этой мотивации.

Индикатором может служить отношение к службе в армии. Еще в 1988–1989 гг. армия была институтом, который пользовался очень высоким доверием граждан (70–80 %). Но уже в 1993 г. от службы уклонилось 80 % юношей призывного возраста, укомплектованность армии и флота упала до 53 %. В осенний призыв 1994 г. Сухопутные войска получили только 9 % необходимого числа призывников – «родная земля продается!».

«Власть коммерциантов» разорвала узы между большинством населения и государством. Практическое наделение олигархов властью подорвало гражданскую мотивацию. Вот вывод социологов в 2004 г.: «В период 1993–1997 гг. все параметры гражданской идентификации теряли силу вследствие отчуждения от государственных институтов и недоверия к властным структурам. В настоящее время высокий рейтинг Президента можно рассматривать как сугубо символический, поскольку доверие гаранту Конституции и законности не сопровождается уважительным отношением к государственным институтам власти: Думе, Правительству, органам правопорядка» [257].

Угроза жизнеспособности России возникла и от того, что, подняв к власти и собственности мещанство с его философией «мелкого коммерсанта», государство подорвало (если не пресекло) воспроизводство интеллигенции. Мещанство – ее антипод, экзистенциальный враг.

Историк и социолог О.К. Степанова пишет: «Антитезой “интеллигенции” в контексте оценки взаимоотношения личности и мира идей, в том числе – идей о лучшем социальном устройстве, являлось понятие “мещанство”. Об этом прямо писал П. Милюков: “Интеллигенция безусловно отрицает мещанство; мещанство безусловно исключает интеллигенцию”…

Интеллигенция в России появилась как итог социально-религиозных исканий, как протест против ослабления связи видимой реальности с идеальным миром, который для части людей ощущался как ничуть не меньшая реальность. Она стремилась во что бы то ни стало избежать полного втягивания страны в зону абсолютного господства “золотого тельца”, ведущего к отказу от духовных приоритетов. Под лозунгами социализма, став на сторону большевиков, она создала в конечном итоге парадоксальную концепцию противостояния неокрестьянского традиционализма в форме “пролетарского государства” капиталистическому модернизму» [258].

Страна не может быть «собранной» без достаточного числа людей с «трансцендентальной системой ценностей» – аристократов духа. В работе П.А. Сорокина «Человек и общество в условиях бедствия» он дает характеристику этого типа личности: «Люди с трансцендентальной системой ценностей и глубоким чувством нравственного долга обладают ценностями, которых не может у них отнять ни один человек и ни одна катастрофа. При всех обстоятельствах они сохранят ясность ума, чувство человеческого достоинства, самоуважение и чувство долга. Имея эти качества, они могут вынести любое испытание, каким суровым бы оно не было» [259].