– Твоя мама только начала учиться на адвоката. Получалось, ее студенческий кредит идет псу под хвост? Она остается без дома? Поначалу я стал выяснять, что мог, в Балтиморе. Хотел понять, сколько говна и как далеко они его разнесли. Потом начал подтирать, насколько получалось. Вел переговоры с Налоговым управлением. С истцами по делу. Сэм Шейбон подал в суд на твоего отца, ты это знал?

– Да.

– На родного племянника!

– Славная семейка.

– Извини, – сказал дед. – Он твой отец, ты должен его любить.

– Не должен. Но люблю.

– В общем, где бы я ни оказался, каждую субботу я шел читать кадиш. В Адат-Иешурун или, может, в Б’наи-Авраам в Филадельфии. В Агавас-Шолом в Балтиморе, разумеется. Родеф-Шолом в Питсбурге. Бет-Эль в Сильвер-Спринг.

– Ты водил меня в Бет-Эль.

– Раза два.

На крыше появился мамзер и принялся воровато оглядываться.

– Если честно, не знаю, зачем я это делал. Неделю за неделей тащился на Рейстерстаун-роуд или куда еще для молитвы.

– Наверное, тебе это что-то давало.

– Наверное, я хотел чего-то от этого получить. – Он высунул язык. – Постыдная слабость.

Мамзер осторожно спускался по крыше.

– Только глянь на эту зверюгу.

– Иногда мне хочется просто насыпать ему птичьих семечек.

– Он все равно не будет знать, что с ними делать, – сказал дед. – Решит, что они отравленные.

– Думаешь, он такой умный?

– Он мамзер.

Некоторое время мы оба молчали, и дед закрыл глаза. Он еще раньше сказал мне, что «чувствует солнце костями» и что это «приятно».

– Мы правильно обращаемся со смертью, вот что я скажу, – заметил я.

– Мы – евреи?

– «Делай то, делай се. Не делая этого». Нужно, чтобы кто-то тебе так говорил. Разорви черную ленту, завесь зеркало. Неделю сиди дома. Месяц не брей бороду. А потом одиннадцать месяцев каждую неделю ты ходишь в синагогу, встаешь, и тебе… ну, не знаю.

Дед снова закрыл глаза. Слабый ветерок шевелил его седые волосы.

– Если умирает твоя жена, брат или, не дай бог, ребенок, – сказал он, – в твоей жизни остается огромная дыра. Лучше не притворяться, будто ее нет. Не убеждать себя, как советуют сейчас, что «жизнь продолжается».

Мне подумалось, что в природе человека первую половину жизни высмеивать условности и клише старших, а в последнюю – условности и клише молодых.

– Так что, ты знаешь, приходит время кадиша. Ты встаешь перед всеми, указываешь на дыру и говоришь: «Смотрите, я живу с нею, с этой дырой». Одиннадцать месяцев, каждую неделю. Она не исчезает, ты не забываешь ее и не «идешь дальше».

– И это тоже.

– А потом, через некоторое время, ты привыкаешь. В смысле, в теории. Вот почему я ходил каждую неделю, где бы ни оказался, думал, привыкну. С родителями так и получилось. Наверное, я думал, получится и с твоей бабушкой.

* * *

Община Бет-Исаак размещалась в модернистском шале пятидесятых годов; ярко-синяя островерхая крыша явственно выдавала, что строилось оно как «Интернейшнл хаус оф пенкейкс». И впрямь, как сказали деду, у местных синагога носила имя «Бет-ИХОП»{120}. В витрине сразу за входной дверью, среди газетных вырезок, прославляющих щедрость различных живых и покойных членов общины, дед приметил кубок, украшенный золотым шейгецем{121} с ракеткой. Рядом на фотографии молодой еврей крупного телосложения пожимал руку тощему субъекту; оба были в белых рубашках поло и белых шортах. Подпись сообщала, что тощий субъект – чемпион Британии Джефф Хант, а дюжий еврей – раввин Ланс Тепплер.

Старуха, заметившая, что дед разглядывает витрину, остановилась перед входом в молельный зал и попросила спутника ее подождать. На ней были бесформенные вязаные штаны оранжевого цвета и бесформенный свитер с черно-оранжевыми маками на белом фоне. Оправа очков тоже была оранжевая.

– Ребе Ланс – величайший в мире еврейский чемпион по сквошу, – сообщила она деду.

Дед рассмеялся, громче и сильнее, чем собирался. Так громко и сильно он не смеялся месяцы, годы. Даже когда в шестьдесят шестом водил моего отца в «Латин-палас» на пьесу с Бадди Хэккетом[49]{122}. Было что-то нелепое не только в самом сообщении, но и в старухиной серьезности и в ее почти карикатурном акценте. От смеха заныла грудь, заболело сердце. И старуха, естественно, обиделась. Деду стало стыдно, он попытался сделать вид, будто не смеялся, а просто закашлялся, но обмануть ее не удалось. Она повернулась к нему спиной.

– Псих, – на идише заметила она своему спутнику тем громким шепотом, к которому на протяжении тысячелетий прибегали старые еврейки, чтобы все, включая провинившегося, узнали, кто именно провинившийся; дед еле разобрал английский ответ старика: «По-моему, он просто с похмелья».

Народу в Бет-ИХОП в тот день было мало, и ребе Ланс, поднявшись на алмемар, сразу заметил в дальнем ряду нового посетителя в плохо завязанном галстуке. Раввин кивнул, отчасти самодовольно, отчасти успокаивающе, словно говоря: «Вы в хороших руках». Он был блондин с мощной челюстью, красавец в духе Джорджа Сигала{123}.

– Я бы хотел начать с очень простой, очень искренней молитвы, – сказал он. – Благодарение Богу, что кондиционер снова заработал.

Со скамей раздалось «аминь». Девять утра, а термометр на улице уже показывал восемьдесят три градуса по Фаренгейту{124}. Дед сам был ценитель кондиционирования и уже поставил высокую отметку системе Бет-Исаак. Из широкой решетки в задней стене молельного зала на затылок ему дула холодная струя. Возможно, этим объясняется тот факт, что дед не столько перетерпел богослужение, сколько пересидел его в криогенном анабиозе. Он вспоминал молодого физика с его обаятельно дерзкой речью, пухлую ручку оргсекретаря, похлопывающую по соседнему с ней креслу. Никакого чувства единения с прошлым, с прошлым своих предков, с редкими людьми на скамьях. Они могли быть незнакомцами на автобусной остановке, едущими каждый по своим делам. Или клиентами за столиками в блинной. Из вурлитцеровского органа лился сироп музыки. Играл старый еврей в странном песочном комбинезоне, вроде спортивного костюма, ботинках на платформе и со взбитым коком цвета сапожной ваксы. Как и в случае с колготками, дед и раньше смутно знал, что в реформистских синагогах стоят органы, но лично с этим явлением столкнулся впервые. Он всегда считал, что единственная радость от синагоги – сознание, что в церкви еще хуже. Присутствие и звуки органа в значительной мере сводили это преимущество на нет.