было видно. Ты должен сидеть там и не шуметь. Ты не должен вылезать оттуда, пока отец или я не придем за тобой. Ты понял?

– Да, мам.

– Все понял?

– Да.

– Главное, не шуми. Не плачь. Ни звука. Что бы ни случилось, не выходи, пока я не приду за тобой.

– Да.

– Если придут люди, если ты услышишь во дворе незнакомые голоса, заткни уши. И сиди так, пока не наступит полная тишина. Ясно?

– Да, мам.

– Если ты этого не сделаешь, увидишь, что я тебе устрою. Я накажу тебя так, как никогда не наказывала, кожу с тебя сдеру. Понятно?

– Да, мам.

– Повтори!

– Да, мам.

– Что «да»?

– Да, я понял. Я не буду шуметь. Я буду сидеть и не двигаться. Буду молчать. Вылезу, только если ты придешь за мной. Или папа.

– А уши?

– Услышу незнакомые голоса – заткну уши.

– Смотри не забудь, не то тебе достанется.

Она хотела казаться грозной и страшной, но на самом деле она плакала. Ее слова пугали не приказами (на самом деле – мольбами), которые в них содержались. Они приводили меня в ужас потому, что были проникнуты отчаянием и любовью, и я это чувствовал. Я тоже заплакал, совсем тихо, беззвучно. Мама прижала меня к себе, отец присоединился к этому объятию, и мы простояли так две или три минуты, не говоря ни слова. Две или три минуты на то, чтобы прожить вместе жизнь, которую нам не суждено было прожить, но которую мы могли бы прожить; две или три минуты на то, чтобы пережить заново уже прожитое. В этом объятии встретились два направления времени: воспоминание, которое уводило нас в прошлое, и надежда (правда, упиравшаяся в кровавый тупик), которая заглядывала в наше невозможное будущее.

Затем мама посадила меня в недостроенный колодец, дала еды на случай, если я проголодаюсь (только тихо!). Еще дала фонарик, потому что будет темно. Потом мы снова обнялись; это объятие было гораздо короче и крепче, но и горестнее, чем первое. После этого мои родители принесли куски толя, закрыли ими яму, и больше я не мог ничего видеть. Я сидел не шевелясь и ждал. Через какое-то время, может, короткое, а может, бесконечно долгое или вообще существующее вне времени, я услышал шум приближающихся машин, голоса, смех, автоматные очереди, крики. Тьма в колодце стала гуще. Я заткнул уши.

Смерть вошла во двор в сопровождении своих детей и сказала:

– Если в доме кто-то есть, выходи.

Хотя уши у меня были заткнуты, этот голос я расслышал. Смерть была вместе со мной в колодце. Я видел, как она стоит посреди нашего двора, окруженная своими детьми. И увидел, как из дома вышел мой отец и направился к ней. В нескольких метрах от пришельцев он остановился.

– Ты живешь один? – спросила смерть.

Я сильнее заткнул уши. Я не слышал, что ответил мой отец. Может быть, ничего.

– Если там есть кто-то еще, – сказала смерть, – например твоя жена, пусть выйдет. Мы так или иначе обыщем дом. И мы ее найдем, даже если она спряталась в собственной заднице. Или в твоей. Или у Господа Бога. Еще раз спрашиваю: ты живешь один?

– Нет, – сказала моя мать, и я увидел – увидел! – как она выходит из дома и становится рядом с отцом посреди двора, под глумливый гогот детей смерти, под бесстрастным взглядом самой смерти.

– Дети есть?

Я изо всех сил засунул пальцы поглубже в уши.

– Нет, – сказал отец. – У нас нет детей.

– Это мы сейчас проверим, – сказала смерть. – По животу этой женщины я вижу, что она рожала. Но если ты говоришь, брат мой, что это не так, – ладно, я доволен. Мы справимся быстро. Тут много желающих. Альтернатива такая: либо вы сами себя убьете, либо мы убьем вас. Выбор за вами. Но если вы выберете второй вариант, мы убьем вас по-своему.

– Пощадите, – сказал чей-то голос, но я не понял чей – отца или матери, а может, это кривлялся один из детей смерти.

– Выбирайте, – сказала смерть.

Тишина, затем мама выкрикнула: «Нет!» – и сразу после этого раздался выстрел. Я понял, что отец попытался напасть на смерть, но та его застрелила. Он знал, что у него нет шансов, и набросился на этих кровопийц в надежде погибнуть.

– Твой муж выбрал, – сказала смерть. – Теперь твоя очередь. Выбирай.

Мать ничего не ответила, и после долгой паузы смерть сказала:

– Итак, ты выбрала: мы убьем тебя по-своему. Наверное, думаешь, что у тебя есть шанс выжить, если не будешь сопротивляться. И правильно делаешь. Всегда надо верить в шанс ускользнуть от смерти. Иначе не стоило бы жить. Сейчас мы тобой займемся. Будем тебя убивать.

Я засунул пальцы в уши так далеко, как только мог, но мне все-таки было слышно. Я слышал глумливый гогот детей смерти, слышал, как они расстегивают и бросают на землю ремни, слышал, как они обсуждают мою мать, ее ягодицы, ее груди, ее влагалище, ее губы. Но я не слышал ее голоса. Прошло какое-то время, потом смерть сказала:

– Хватит. Поезжайте, я догоню. Мне надо тут закончить.

Я услышал, как они застегивают ремни, подбирают оружие, услышал, как они напоследок осыпают ругательствами и покрывают плевками мою мать, которая упорно молчала. Потом сыновья смерти вышли из дома, и во дворе остались только моя мать и смерть.

– Я знаю, почему ты молчишь, – сказала смерть. – Я уже сталкивался с этим. Так ведет себя мать, когда хочет защитить своего ребенка. Где-то здесь, в доме, спрятан ребенок. Я его найду. Но сначала ты будешь кричать. Будешь умолять, чтобы я тебя прикончил. Я убью тебя после того, как ты будешь кричать. А потом найду твоего ребенка.

– Умоляю вас… – услышал я голос матери.

– Тебе надо беспокоиться не о ребенке и просить пощады не для него, а для себя. То, что я сейчас с тобой сделаю, – сказала смерть, – будет больнее, чем пуля между ног. Ты будешь кричать. Тебя услышат даже в аду.

И смерть начала свою работу. Моя мать закричала, крики были такими пронзительными и жуткими, так громко отдавались у меня в голове, что я потерял сознание. Когда я очнулся, крики прекратились, но они все еще звучали у меня в ушах. Кажется, именно тогда я понял, что эта пытка теперь будет повторяться всю мою жизнь, и единственный способ ее облегчить – заглушить эти крики у себя в голове еще более оглушительными голосами, еще более дикими воплями.

Я больше не сидел в яме. Я был во дворе. Рядом лежали безжизненные человеческие фигуры: тела моих родителей.