Это из него я пишу тебе сейчас, сидя внутри, как когда-то. И хотя голова у меня теперь выступает над краем ямы, хотя я уже взрослый, я все еще чувствую, как пространство и страх затягивают меня все глубже. Здесь я перестал быть ребенком (правда, это не означает, что я стал мужчиной: напротив, в ту ночь я потерял все шансы по-настоящему стать мужчиной). Здесь я превратился в загнанного зверя. И здесь же, вне всякого сомнения, превратился в писателя. Во время нашей с тобой последней встречи ты спрашивал, знаю ли я, почему стал писателем. Я ответил «да», но без подробностей. Подробности будут сегодня.

Долгое время я считал, что причина, по которой в каждом моем романе один из персонажей – глухой, была и в основе моего писательского призвания (до чего же нудное слово): я думал, будто пишу, чтобы у меня лопнули барабанные перепонки, чего не случилось тогда, двадцать лет назад, внутри этого колодца. До недавних пор я писал звучными словами, чтобы они заглушали смятенные вопли моей памяти и я ничего больше не слышал.

Ибо мои родители умерли не у меня на глазах. Они умерли у меня в ушах. Они до сих пор подыхают там каждую ночь. Мой отец начал копать колодец за два дня до того, как через нашу деревню прошли отступающие правительственные войска. А ведь несколько недель назад, явившись сюда, они заверяли нас, что выиграют битву у пастухов смерти. До вчерашнего дня по радио говорили, что наши солдаты не только оказывают сопротивление противнику, но день за днем отбивают у него все новые территории. А мы и поверили, как будто нас дурили в первый раз. И верили до того дня, когда сотня этих солдат, истерзанных, обессиленных, оборванных, безоружных, появилась перед нами после позорного поражения. Одни бежали бегом, другие, набившись в джипы, неслись на предельной скорости. Некоторых, совсем немощных, везли, перебросив через спины ослов, они висели, как мокрое белье на веревке. Наши деревенские все поняли и начали собирать пожитки. Надо было смываться как можно быстрее.

Один из этих вояк нетвердой походкой подошел к нашему дому. Я еще помню это лицо. На нем было даже не выражение страха, а медленно проступающая гримаса дикого ужаса, словно косой шрам от виска до подбородка. Диагональ побежденного! Покалеченного! Изнасилованного! Солдат проковылял мимо нашего дома как призрак. Он даже не делал вид, что пытается бежать, казалось, он знал, что это бесполезно, невозможно: это был ходячий мертвец. Мой отец спросил, далеко ли враг и успеем ли мы спастись. Солдат посмотрел на отца так, словно тот заговорил с ним на каком-то дьявольском языке. С минуту он молчал, и, думаю, мой отец, глядя на этот живой призрак, понял ответ раньше, чем его услышал:

– Лучше вам убить свою семью, а потом убить себя. Это лучше, чем попасть им в руки. Они сварят вас, как агути или как кукурузные початки. Они будут здесь завтра утром, или этой ночью, или через час. Они отрезают у вас руку и засовывают вам в задницу. Лучше умереть. Я не знаю. Они наступали нам на пятки. Лучше так. Смерть – их ремесло. Лучше так.

Он стоял и повторял: «Лучше так». Я стоял позади отца, цепляясь за него. Мне было восемь. Отец увел меня подальше от хижины на середину двора. Там он присел на корточки, взял меня за плечи и посмотрел на меня взглядом взрослого, который собирается солгать ребенку, зная, что ребенок распознает ложь, и все-таки лжет (однажды мы наконец произнесем вслух, что детей, прежде чем они будут изнасилованы жизнью, или священниками, или педофилами и другими извращенцами, насилуют ложью их собственные родители). Отец сказал мне: «Не пугайся, он сам не знает, что говорит». (Разве это не насилие?) Если этот солдат, пусть и безумный, но обезумевший от мудрости, которую дает ужас, не знал, что говорит, то кто на свете знает, что говорит?

Отец снова встал на пороге. Раздался страшный крик. Мать, которая в это время собирала вещи, выскочила из хижины. Я взглянул наружу через открытую дверь. И увидел тело солдата, лежащее у ног отца. А еще до того, как мать закрыла мне рукой глаза, увидел, что из солдата, перерезавшего себе горло, фонтаном бьет кровь и на земле пузырятся лужи. Отец велел нам зайти в дом и закрыл дверь. Мать втолкнула меня внутрь, но сначала сделала то же, что раньше сделал отец: села на корточки и посмотрела мне в глаза. Но сказала она другое (на самом деле она не произнесла ни звука, но ее взгляд был красноречивее любых слов): «Тебе придется быть мужественным».

Отец вернулся в дом. Снаружи было слышно, как разбегается деревня. Криков не было, только топот, иногда прерываемый словами, которыми люди перебрасывались негромко и сухо, только по необходимости, как будто боялись слишком быстро запыхаться. Отец с матерью переглянулись; думаю, они прочли в глазах друг друга: «Бежать уже поздно, да нам и не уйти далеко. До ближайшего города – четыре часа на машине. Там военный гарнизон, но не исключено, что они тоже отступают». Младшая сестра матери жила в деревне за холмом, примерно в двух часах ходьбы к западу; можно было направиться туда, но оставался риск нарваться по дороге на убийц, которые взяли в кольцо весь район, включая холмы. Родители отошли в сторону и стали совещаться, как будто я был ни при чем, как будто я не понимал, что происходит. Они ошибались: я понимал все. Когда они подошли ко мне, то сказали, что мы остаемся.

– Мы спрячем тебя в яме, которую папа начал копать под колодец, – сказала мама. – И прикроем чем-нибудь сверху, чтобы тебя не