Лежать смирно там, где тебя пристрелили.

Солнце освещало улицы, превращая их в мечту риэлтера, чистую, яркую, не тронутую дымкой. С Клемент-стрит можно было рассмотреть причудливые капители на южной башне моста Золотые Ворота: казалось, она встает прямо над крышами следующего квартала, хотя до нее было не меньше двух миль. Родители катили коляски с раскрытыми зонтиками, чтобы защитить нежную кожу своих чад от жестокого солнца. По ветру к западу плыл вместе с полуденным солнцем запах приготовленной с чесноком курятины. Вентилятор на стене химчистки обдавал прохожих удушающим запахом тетрахлорида и горелого полистерола, ядовитыми выбросами сжатого воздуха с пола «комнаты смеха».

Когда я добрался от Тридцать пятой до Анза, шел второй час. Грузовик завелся. Пистолетик Джона Пленти так и лежал под сиденьем. Мне пришло в голову, что выстрел наугад из окна машины имеет приличный шанс задеть кого-нибудь, причастного к «Сиракузскому кодексу», — но это было бы слишком просто. Вместо этого я, подобно парню, которого сбросила лошадь, поехал назад к Тридцать пятой авеню. У Эль-Камино-дель-Мар я свернул вправо по бульвару Линкольна и погнал к Марине.

У меня была всего одна догадка. Потом пусть Бодич попытает счастья. Но сначала я должен поделиться этой догадкой с Мисси.

Я знаю, это звучит глупо. Вы могли подумать, что раз Мисси из тех, с кем никогда не случалось ничего по-настоящему плохого, она принадлежит к людям, с которыми я не могу ладить. Не то чтобы я сочувствую только трагическим неудачникам. Просто люди вроде Мисси почти ничего не принимают всерьез, а то немногое, что принимают, кажется мне странным. Рени видела в людях такого пошиба мишень, кормушку для своего честолюбия, о которых не стоит и думать — по крайней мере, как о людях. Но ведь Рени никому не приносила пользы. Она бы бросила или предала любого, от незнакомца до самого близкого человека: бывшую миссис Ноулс и ковбоя, который ее просто любил, — она делала это, не задумываясь. Единственным исключением в этом долгом ряду, как мне кажется, был Джон Пленти. Возможно, она его любила. Но в ее взаимодействии с Джоном исключение оказалось лишь кратковременной аберрацией. Она использовала его, пока он был полезен, потом бросила. Только в последний момент, в галерее Ренквист, оказавшись в безнадежном положении, она сделала для него исключение. Единственной причиной втягивать Джона в этот момент могло быть только нежелание умирать в одиночестве.

В ту ночь в галерее Рени знала, что за ней следят. Кто бы ни выслеживал ее, он должен был знать, что Рени, хоть краешком, втянула в дело «Кодекса» Джона Пленти. Как раз вовремя для Джона она догадалась, что, попросив его о помощи, только подпишет ему приговор, но не спасется сама. Тот, кто следил за ней, не остановился бы перед тем, чтобы оставить два трупа вместо одного. Если так, уйти с презентации вместе значило всего лишь поплотнее упаковать для него добычу. Вот так. А Джон Пленти, бедолага, ушел в могилу, веря, что Рени хоть напоследок пожелала ему добра.

Из затруднения Рени вывел совершенно незнакомый — по крайней мере, в тот момент — человек. Мое неожиданное появление дало ей немного времени. Достаточно ли? Очевидно, нет.

С точки зрения Рени я был всего лишь удобно подвернувшимся чужаком. Покорным, как пешка, мужчиной. Все прочее, случившееся в ту ночь — отпечатки на теле, в нервах, в памяти, — держалось бы не дольше, чем отпечатки пальцев на алюминии — их стерли бы время и дожди.

Мисси. Ну, это трудно объяснить. Конечно, она отказалась от меня ради шанса в том, что представлялось ей большой игрой. Но она ничем не показала, что готова послать меня на смерть — во всяком случае, до сих пор.

Я же говорю, это трудно объяснить.

Нет, не трудно. Мне казалась, что Мисси вот-вот позволит себя убить. Поэтому, прежде чем звонить Бодичу и показывать ему студию Джона Пленти, в которую, похоже, еще никто не заходил, и объясняться, а потом показывать ему дом Томми Вонга и опять объясняться, я решил попробовать вытащить жирок Мисси из огня. Позже она, возможно, взглянет на это как на кармическую липосакцию и поблагодарит меня.

А гораздо позже, когда все успокоится, мы с Мисси могли бы продать «Кодекс» за шесть-семь миллионов долларов и поделить прибыль.

Понимаете? Это, наверно, и называют просвещенным эгоизмом.

Я остановил машину рядом с конторой начальника порта в Марина-Грин, в последнем квартале Скотт-стрит. Там целых три телефонных будки. Короткий звонок в справочную — и я получил нужный мне адрес. Еще один звонок Бодичу, чтобы ему было чем заняться. Я, как обычно, нарвался на голосовой почтовый ящик, оставил адреса Пленти и Вонга и повесил трубку.

Зеленый «ягуар» стоял у гидранта на северо-восточном углу Альта-плаза, в самом сердце Пасифик-Хайтс, в начале Джексон-стрит и Штайнер-стрит. Машина простояла здесь не больше часа, но за дворником на стороне водителя уже белела квитанция. Штраф за неправильную парковку в Сан-Франциско — двести пятьдесят долларов. Деловые расходы.

Дом на той стороне Джексон-стрит был чертовски большим. Он уходил прямо вверх по отлогому склону холма и распространялся в стороны, проникая во все уголки и впадины, до которых могла дотянуться его сложная архитектура. В нем был гараж на три двери, служебный вход, терраса, заросшая деревьями, бугенвилея, обвивавшая южный портик, фронтоны, башенки, громоотводы, шпалеры, фигурно подстриженные изгороди, кипарисы, искусно завитые штопором, спутниковая тарелка — и притом это явно был дом на одну семью.

Передняя дверь, конечно, служит для парадных визитов, а свои входят с боковых. Только с какой стороны? И в какую дверь на какой стороне? Я чинно прошествовал прямо к передней двери и позвонил в звонок. Когда мне открыли, я приставил рабочий конец стрелкового пистолетика Джона Пленти к ноздре открывшего и заставил его попятиться откуда пришел. Раз остальные не церемонятся, почему я должен?

Я пинком ноги захлопнул за собой дверь. Мы были вдвоем в большом вестибюле из тех, в котором можно разместить пару колясок, восемь-девять плащей, несколько пар резиновых сапог и еще останется место для дедовских ходиков и стойки для зонтов. Однако потряс меня сам швейцар. Пистолет его совершенно не беспокоил. Он держал руки на виду и двигался медленно, спокойный, как огурец, не опасающийся засолки. На нем был вышитый кашемировый жилет, то ли из Гватемалы, то ли из Афганистана: вместо пуговиц ему служили черные акульи зубы. Поверх жилета из кобуры на кожаной сбруе торчала рукоять автоматического пистолета, размером напоминающая булыжник мостовой, вывалившийся у него из-под мышки. На нем были шерстяные штаны и сандалии биркеншток — я не шучу. Усы делали его похожим на Мехер-бабу, только цвет кожи отличался на сто тысяч миль, а усы ничуть не скрывали ножевого шрама, пересекавшего щеку от волос над левым ухом до адамова яблока. Если это был дворецкий, тогда я — Джуниперо Серра.

Тем не менее я обрадовался знакомству. Этот дворецкий мог помериться силами с Джоном Пленти, поджечь машину и втоптать двух ночных бабочек из бара в ковер в доме Вонга.

— Скажи, приятель, — сказал я, тесня его в комнату, — я не твою работу вижу в последнее время по всему городу?