Миссис Склейтер, бывшая миссис Бонниман, была вдовой человека, сколотившего своё состояние торговлей иностранными товарами, и после женитьбы мистер Склейтер поселился в её доме. Она была благовоспитанной женщиной, значительно превосходящей своего второго мужа в умении изящно и тактично исполнять непременные обязанности жизни в обществе, и уже немало натерпелась от пусть не слишком серьёзных, но заметных проявлений его неотёсанности и даже вульгарности. Поэтому она с некоторой опаской ожидала появления молодого подопечного, страшась, что он тоже окажется неотёсанным и невежественным, только в ещё большей степени. Она не имеет ни малейшего желания становиться для этого медвежонка нежной матерью, с добродушным смешком говорила она друзьям. «Только подумайте, — добавляла она, — сколько в его неразвитом сознании должно быть низменных представлений, да ещё при таком детстве! Мистер Склейтер прав: мы должны благодарить Небо за то, что оно пощадило хотя бы наши уши. Бедный ребёнок!»

Миссис Склейтер было около сорока лет. Она была довольно высокой, со здоровым, румяным лицом и тёмными, гладкими, блестящими волосами, которые она расчёсывала на пробор и укладывала по обеим сторонам белого лба. У неё были чёрные глаза, тонкий орлиный нос, приятная улыбка и ровные белые зубы. В общем и целом она была красивой женщиной, а о том, как она одевалась, можно судить из того, что по совету своего зеркала даже самому изысканному шёлку она всегда предпочитала атлас и почти всегда носила только его. Время от времени она пробовала носить что–то другое, но вскоре непременно сдавалась и возвращалась к атласу. Она была довольно щепетильной насчёт манер, но держалась свободно, когда стремилась являть собой образчик того, что сама считала хорошим тоном: её собственные манеры были лишь самую чуточку преувеличенными, чересчур изящными и изысканными. Она держала отличную кухарку и прекрасный стол, и, как любила повторять она сама, всё в её доме отличалось хорошо обдуманным стилем. Она сама вела хозяйство, была строгой, но разумной домоправительницей, так что слугам у неё жилось вполне привольно. Она была рассудительной, доброй, всегда с готовностью откликалась на чужую просьбу, но во всём её существе нельзя было отыскать ни капли поэзии или искусства. Она любила справедливость, редко была не права, но когда всё–таки допускала промахи, никогда в этом не признавалась. Однако замечая собственные ошибки, она прилагала некоторые усилия к тому, чтобы в будущем избегать подобных упущений. Она твёрдо стояла на своём мнении, была способна даже слегка восхититься истинностью и праведностью другого человека и придерживалась двух или трёх своих любимых заповедей, на которые обращала больше внимания, чем на все остальные.

В обществе с нею было спокойно и безопасно; она никогда не распускала сплетен, к неимущим относилась со снисходительной добротой и во всех отношениях была замечательной женой именно для такого священника, каким был мистер Склейтер. Она знала, как держать себя с теми, кто обладал неоспоримым превосходством. Чуть больше холодности, гордости, безразличия и небрежной отстранённости с легчайшим налётом грубости — и она могла бы вполне свободно вращаться в высшем обществе (если, конечно, ей когда–нибудь удалось бы туда попасть). В общем, трудно было найти более подходящую учительницу, чтобы подготовить Гибби к тем обязанностям в обществе, которые ему предстояло исполнять впоследствии. Даже те, кто и сам был не прочь за это взяться, признавались, что Гибби очень повезло и он попал в искусные руки. Сам мистер Склейтер был уверен, что если кто–то и способен сделать джентльмена из сэр Гилберта, то это его жена. А уж он–то знал, что говорил, потому что она уже успела во многом отшлифовать его собственные манеры и привычки.

Теперь миссис Склейтер полусидела–полулежала в низком кресле с другой стороны очага, медленно разглядывая своими чёрными глазами парнишку, усевшегося на скамеечку для ног. Его голубые глаза рассматривали комнату вполне осмысленным и даже смышлёным взглядом, в котором было больше простого интереса, нежели удивления или восхищения. Вдруг он повернулся и посмотрел прямо ей в лицо. Их взгляды встретились, и из его глаз потоком рванулось лучистое сияние, осветившее всё его лицо солнечной, сердечной улыбкой.

Надеюсь, вы не устали от того, что я постоянно упоминаю об улыбках Гибби. Но без них нельзя, ведь у Гибби не было никакого другого способа говорить с людьми. И потом, читатели должны быть только благодарны за то, что немота Гибби избавила их от великого множества «он сказал» и «она ответила». К сожалению, я не в силах передать словами все разнообразнейшие оттенки его улыбок. Наверное, многое из того, что Гибби чувствовал (и чувствовал, пожалуй, ещё сильнее именно потому, что не мог об этом сказать), попадало в ту часть его души, где изготовлялись улыбки и, словно разноцветной пыльцой, насыщало их разными красками и оттенками смысла.

Давние друзья Гибби умели различать и распознавать выражение его улыбок и довольно неплохо научились их понимать. В улыбке, просиявшей сейчас навстречу миссис Склейтер, было что–то такое, перед чем, как она сказала назавтра своей подруге, не способна была бы устоять никакая женщина. Должно быть, решила она, это следствие его благородного происхождения. Правда, приведись ей увидеть некоторых из самых недавних предков Гибби, она тут же усомнилась бы, что Гибби унаследовал свою радостную лучезарность именно от них, — разве только она передалась ему от самого первого предка, из которого и исходило всё благородство его семьи. Как бы то ни было, сердце миссис Склейтер дрогнуло и улыбнулось в ответ, и с самого первого дня они с Гибби стали друзьями.

Теперь, когда они по–настоящему познакомились и в ответной улыбке Гибби увидел душу своей новой хозяйки, он тут же совершенно естественным образом, без всякого смущения, не подозревая, что его действия могут показаться кому–то грубыми, начал разглядывать её с ног до головы. Он рассматривал её так, как рассматривал бы радугу, как будто пытаясь различить неразличимое в схождении и расхождении её цветов. Только сейчас им двигала живущая в нём всемогущая любовь. Невинными, как у младенца, глазами он принялся разглядывать лицо и фигуру миссис Склейтер, то и дело задерживаясь взглядом на какой–нибудь мелкой подробности.

Это продолжалось довольно долго, но почти сразу миссис Склейтер почувствовала себя немного неловко, сама не зная почему. Она никак не могла понять и объяснить своих ощущений, и это ей не понравилось. Почему ей так неловко из–за того, что эти глаза рассматривают то, что в любое воскресенье может увидеть вся церковная община, а по понедельникам, когда она пешком прохаживается по магазинам, — и все остальные жители города? И правда, почему? Тем не менее, ей стало неуютно, и она почувствовала, что ей хочется закрыть лицо вуалью. Она могла бы встать и выйти из комнаты, но не имела «ни малейшего желания» поддаваться своему медвежонку и позволять ему обратить себя в бегство. Ей было стыдно, что женщина её возраста и положения ведёт себя так глупо. Кроме того, ей хотелось понять саму себя и то, что в ней происходило. Ей не показалось, что Гибби ведёт себя грубо; она не сердилась на него так, как будто он позволил себе непростительную вольность. Однако ей не хотелось, чтобы он так на неё смотрел.

Ей не пришлось долго чувствовать себя неловко. Вскоре внимание Гибби привлекли её руки, всё это время лежавшие у неё на коленях. Это были очень изящные руки благородной формы, с длинными пальцами и ровными, овальными ногтями, каждый из которых был похож на кусочек перламутровой луны, только–только подымающейся из–за горизонта. Эти руки были почти безупречны (и я подозреваю, что их владелица втайне считала их настоящим совершенством), — но можно ли хоть где–нибудь увидеть по–настоящему безупречную руку? Гибби они показались просто чудом красоты, и после того, как он одну или две минуты взирал на них на расстоянии, стоя на другом краю мохнатого ковра, он внезапно поднялся, подхватил свою скамеечку, подошёл с ней к противоположной стороне камина, поставил её возле миссис Склейтер и снова уселся.