Донал с Гибби замечательно провели время. Они быстро приготовили себе чай (ведь всё необходимое уже стояло на столе) и дружно навалились на еду, как это могут только голодные мальчишки. Донал дивился белому городскому хлебу, а Гибби за обе щёки уписывал «мамины лепёшки». Когда они насытились, Гибби, многому научившийся за эти две недели, огляделся по сторонам, отыскал шнур звонка, дёрнул за него, и в комнату вошла старуха престранного вида, которая ничуть не изменилась с тех пор, как Гибби видел её в последний раз. Дружелюбно приговаривая что–то себе под нос, она начала убирать пустую посуду. Вдруг она как будто что–то заметила, остановилась и начала внимательно и с любопытством рассматривать Гибби. В следующую секунду она его узнала, и тут же полились целые потоки восклицаний, расспросов и воспоминаний, не смолкавшие целый час. Мальчики то смеялись, держась за бока, то почти плакали, а старуха продолжала суетиться по комнате, то что–то подметая, то убирая на столе и возле очага. Донал без устали расспрашивал её про своего друга, и она без смущения отвечала на все его вопросы — кроме тех, что касались семьи Гэлбрайтов. Как только речь заходила об этом, она тут же умолкала и суетилась дальше, как будто ничего не слышала. Гибби тоже вдруг становился серьёзным, задумчивым и немного печальным, и в его глазах появлялось какое–то странное, далёкое выражение, как будто он искал своего отца в потустороннем мире.

Когда приветливая хозяйка, наконец, ушла, они открыли доналов сундук, обнаружили причину его неимоверной тяжести, вытащили всё на стол, сунули провизию в кухонный шкаф, расставили по полкам те несколько книг, что Донал привёз с собой, а потом вместе сели возле огня, чтобы почитать.

Время летело незаметно, наступил глубокий вечер, а они всё читали и читали. Было, наверное, уже около десяти, когда они услышали чьи–то шаги, направляющиеся к ним через соседнюю комнату. Дверь быстро открылась, и к ним вошёл мистер Склейтер. Он был в не меньшей ярости, чем если бы застал их за выпивкой, картами или чтением фривольных книг в святое воскресенье.

Гибби ушёл без разрешения, его не было уже несколько часов, он так и не появился на вечерней молитве, и такой уважающий себя священник, как мистер Склейтер, не мог вынести подобные прегрешения против респектабельности своего дома. Какая разница, что они тут делают? Неужели не понятно, что засиживаться до полуночи за чем бы то ни было — греховно и опасно? Они потакают своим низменным похотям, ведут себя вульгарно и не по–джентльменски. Какой пример они подают тем, кто ниже их по положению? Что подумает домохозяйка? В первый же вечер! А ведь он сам порекомендовал ей взять Донала на постой! Всё это мистер Склейтер гневно излил на своих ошеломлённых подопечных. Донал открыл было рот, чтобы хоть как–то оправдаться или извиниться, но священник категорическим жестом заставил его замолчать. Наверное перед тем, как Гибби убежал встречать Донала, между ним и мистером Склейтером снова возникли какие–то разногласия, иначе почему бы тот так начисто забыл все свои мудрые решения касательно постепенного приручения и подчинения себе маленького баронета?

Когда мистер Склейтер только появился в комнате, Гибби вскочил ему навстречу со своей обычной радушной улыбкой и пододвинул ему стул. Но тот отмахнулся от него с видом негодующего безразличия и продолжал свою глупую и гневную речь, о которой не стоило бы и говорить, если бы не дальнейшее поведение Гибби. Подавленный внезапностью разразившейся бури Донал так и не поднялся со своего места и сидел, пасмурно глядя на огонь. Ему было горько, досадно и даже немного стыдно. Обладая поэтической натурой, с лёгкостью подчиняющейся чужим влияниям (и особенно влиянию несправедливого осуждения) теперь, когда этот достойный пастырь бушевал над его головой, Донал уже готов был каяться, как будто действительно совершил все преступления, в которых мистер Склейтер их обвинял. Гибби же стоял и смотрел мистеру Склейтеру прямо в лицо. Сначала он ещё улыбался, но уже в некотором замешательстве и непонимании. Потом улыбка постепенно начала угасать, уступая место озабоченности, а затем жалости, и в конце концов исчезла совсем, оставив вместо себя лишь молчаливый вопрос. Всё это время он не сводил глаз с мистера Склейтера. Мало–помалу выражение его лица становилось всё более и более определённым, и вскоре он уже взирал на священника с бессознательным жалостливым укором вперемешку с сочувственной неловкостью за его слова и поведение. Ему ещё не приходилось сталкиваться ни с чем подобным. В священном храме Глашгара Гибби ни разу не видел такой низости — ибо любая несправедливость (особенно когда сучки пытаются вытаскивать брёвнами) всегда низменна. Понять и истолковать её он мог, только призвав себе на помощь те печальные познания зла, которые успел накопить в детстве. С тех пор, как он сбежал из притона тётки Кроул, ему приходилось сталкиваться с безрассудным и несправедливым гневом лишь в стычках с лэрдом, Фергюсом Даффом и егерем Ангусом МакФольпом. Ни Роберт, ни Джанет никогда его не ругали. Он всегда приходил и уходил, когда хотел. В их ласковом доме ночь была таким же благословенным временем, как и день. Чего там! — его собственный отец не ругал его даже в те минуты, когда дьявольское зелье полностью притупляло его сознание!

Поскольку мальчики не произнесли ни слова, священник расходился вовсю. Но он не успел ещё добраться до конца своей гневной речи, как сквозь туман и слепоту своей ярости вдруг почувствовал на себе ясный взгляд двух небесно–чистых глаз. Немой пастушонок не отрываясь глядел на него. Этот взгляд пошатнул его неколебимую уверенность в правильности своих действий, задел его за живое, как будто посеяв сомнение в душе. Внутри него шевельнулось странное ощущение, сначала смутное, но потом всё более явное и неприкрытое: мальчик смотрел на него с мягким укором! Как только мистер Склейтер это понял, его ярость вскипела ещё неудержимее, но лишь с тем, чтобы с позором угаснуть. Медленно, но верно этот укоряющий взор делал своё дело: самодовольство и уверенность в собственной правоте (которая, кстати, сильно отличается от праведности) отступили перед чистым взглядом мальчика. Мистер Склейтер почувствовал себя неловко, споткнулся на середине слова и замолчал. Сам того не осознавая, Гибби победил. Из них двоих он оказался лучше и честнее, и мистер Склейтер начал понимать, что ему никогда не удастся взять над своим подопечным полную власть.

Но мирская мудрость ни за что не признает своё поражение, даже когда знает, что оно неизбежно. Если уж идти на попятную, надо повести себя так, как будто к этому его подвигло собственное благородство. После минутного молчания священник снова заговорил, но совсем иначе, тоном человека, которому были принесены надлежащие извинения, чей гнев был умилостивлен и кто, с великодушием Нептуна, мог позволить себе милостиво снизойти до прощения. Так, решил он, будет лучше всего выпутаться из неловкой ситуации.

— Донал Грант, — промолвил он, — Вам лучше немедленно отправиться спать, чтобы завтра же приступить к занятиям. Я зайду за Вами, и мы вместе отправимся к ректору колледжа. Пожалуйста, потрудитесь быть дома. А Вы, сэр Гилберт, возьмите свой головной убор и пойдёмте домой. Когда я уходил, моя жена очень за Вас беспокоилась.

Гибби вытащил из кармана маленький блокнотик, подаренный ему миссис Склейтер, что–то в нём написал и протянул священнику.