Тяжким грузом на мне давно уже висели выкопанные котлованы двух ротных КП и одного батальонного. Люди меня не так интересовали, как лошади. Я понимал, что если в течение этих двух недель не вывезу на КП и на убежища лес, я не закончу строить 97-й БРО.

К 6 утра в Духовщину являлся Самородов. Основываясь на распоряжении райисполкома и на моей договоренности накануне с председателем колхоза, он ходил по дворам, где стояли лошади, выводил их, находил возчиков, находил и налаживал сбрую. Все это он проделывал с шуточками, со смешками и только изредка проговаривал: вот придет начальник Голицын, он вам покажет.

К 8 часам я появлялся в Духовщине. Не менее чем полдня я проводил там. Я никогда не ходил один, меня сопровождал полюбившийся мне паренек Ванюша Кузьмин с винтовкой. Впоследствии один старичок из той деревни мне говорил: «Вас тут всякий мальчишка и всякая собака знают».

Я встречал Самородова, всего обвешанного сбруей и хомутами. Как правило, к этому времени выяснялось, что в лес могут ехать 30–50 % обещанных накануне подвод. То упряжь изорвалась, то возчики спрятались, то кони заболели.

И тогда я отправлялся к председателю колхоза или к бригадиру.

Впоследствии однофамилец моего помкомвзвода главный инженер ВСО майор Харламов говорил в других ротах:

— Берите пример с Голицына: вот кто умеет доставать лошадей, он приходит в Духовщину к бригадирше ночевать и между поцелуями выпрашивает у нее подводы.

Тут, кроме реально доставаемых лошадей, все являлось клеветой, хотя бы потому, что в Духовщине была не бригадирша, а бригадир — лядащий, горбатенький старичишка.

Когда я к нему приходил, он начинал отговариваться, что подвод у него нет. Тогда я кричал на него диким голосом:

— Давай коней! Я тебя посажу, сукина сына! — И тряс его за шиворот.

А Ванюша Кузьмин щелкал затвором.

Ребятишки испуганно лезли на печку, а бригадирова жена принималась жалобно причитать:

— Уж ты, Сеня, дай им коней, а то еще застрелят.

— Да как же, одна в район ушла, две повезли жито сдавать, одна за дровами для школы, одна больна, — еще более жалобно причитал бригадир.

— Десять повод, тебе говорят! — кричал я.

Тут являлся председатель колхоза. 7–8 подвод во главе с Самородовым ехали, наконец, в лес, а я подписывал справку, что получил их десять. Без моей подписи колхозная сводка считалась недействительной.

Тут улыбающаяся бригадирова жена ставила на стол шипящую яичницу на сале, председатель вытаскивал из кармана пол-литра самогону, бригадир разливал его точно на три стакана, мы чокались, выпивали и расходились. Я шел в лес смотреть, как идет заготовка и вывозка.

7–8 подвод делали ежедневно по три рейса, а в других взводах 2–3 подводы делали по одному рейсу, правда, на более длинные расстояния.

Но тут новая пришла беда. Самородов на ночь прятал пилы и топоры в лесу под валежником, и у него украли две взводные пилы.

От злости я готов был разорвать виновника. Как, с таким трудом достаются лошади, а возить нечего! Ничего не напилено! Без ножа зарезал!

Я пошел в Пищики к другому председателю колхоза и заключил с ним следующий устный договор:

— Ты должен давать две подводы и 15 человек. Ни коней, ни людей мы с тебя не потребуем, справки подписывать будем. А ты собери нам со своих 12 дворов 3 пилы, 5 топоров и 5 ломов.

Председатель согласился на такой обмен. Инструментом мы себя обеспечили.

И опять надвинулась беда.

Как-то пошли мы с Харламовым к Пылаеву. Тот спросил нас, как идут дела. Я ответил, что из Духовщины достаю столько-то подвод, столько-то людей.

— Ну, а из Пищиков?

— А из Пищиков ничего не берем. — И я объяснил, что так-то и так-то — сменяли людей и лошадей на пилы и на топоры.

— Вечно у тебя всякие дурацкие фантазии! — рассердился Пылаев. — Завтра мне доложи — сколько людей и лошадей из Пищиков вышло на работу.

— А как же с инструментом? — робко возразил я.

— Да что мне вас учить, что ли? С инструментом как хотите, а подводы и люди из Пищиков чтобы были!

На обратном пути мы договорились: ведь с пищиковским председателем раньше дело имел я, так пусть с утра я уйду, как всегда, в Духовщину, а он — Харламов — с пятью молодцами сумеет выгнать жителей Пищиков на работу, а инструмент решили нипочем не отдавать.

Без меня в Пищиках произошло настоящее побоище с выстрелами в воздух, с бабьим воем, с визгом девчат и с матерной руганью с обеих сторон. Две подводы были захвачены силой, и наши возчики увели их в лес.

Жители Пищиков на работу не шли, требовали возвращения пил, топоров и ломов. Сопротивляющихся выволокли из хат и заперли в нашу ротную баню, находившуюся в тех же Пищиках.

На беду во время побоища предколхоза увидел хранившийся у меня и у Харламова самогонный аппарат.

Отвлекусь на рассказ об этом аппарате.

В свое время Харламову показалось мало нефедовской дани и подношений из Духовщины. С моего разрешения он воспользовался тем, что кузницей мы распоряжались полностью, и соорудил аппарат со змеевиком, с двумя котлами и прочими необходимыми приспособлениями. Мы его еще ни разу не пускали в дело. Мария, жена Харламова, только успела впервые вырастить жито в корыте, спрятанном под ее и Ивана Онуфриевича брачным ложем. Впоследствии, выгнав два-три раза самогон, мы при отъезде из Коробков передали аппарат в роту. Одно время его переделали под выгонку дегтя, потом, когда началось наше великое наступление на Белоруссию и Польшу, вновь вернули ему подлинное назначение. Аппарат смонтировали на подводу, и солдат Никуличев отращивал жито и гнал самогон прямо на ходу и благополучно доехал с нашей ротой до самого до Берлина, потом вернулся в Варшаву, потом в Гомель. Боец Никуличев получил медаль «За отвагу».

Слухи о выстрелах в Пищиках дошли до райисполкома. Майор Сопронюк и какой-то райкомовский главнюк явились к нам и начали производить следствие.

К счастью, мы были предупреждены Пылаевым. Накануне поздно вечером Самородов на салазках увез в Духовщину аппарат и барду, и там в тайном амбаре Мария начала выгонять самогон.

Сопронюк ходил по всей нашей хате, заглядывал в сарай и в хлев, а Харламов и я честными глазами смотрели на него и уверяли, что даже в мыслях у нас не было гнать самогон — совершить такое тяжкое преступление. А председатель колхоза известный пьяница, и ему явно все померещилось. Правда, мы не отрицали, что если изредка нас, как освободителей от немецкой оккупации, угощают, мы не отказываемся от стаканчика-другого. И как раз случайно у нас с давних времен хранится литр для дорогих гостей.

А уж хозяйка несла шипящую сковородку. Мы чокнулись, выпили. Майор Сопронюк крякнул, поморщился и сказал:

— И как такое пьют беспартийные! — Это была его всегдашняя поговорка во время выпивания.