Диктатор-фанатик всей душой ненавидел коррупцию, безнравственность и те виды жестокости, на которые не дал разрешения он сам. Могущественные и порочные люди, которые, занимая высокие должности в правительстве, злоупотребляли приобретенными благодаря этому возможностями, стали бояться Робеспьера. По меньшей мере три члена великого Комитета, в том числе могущественный Карно, начали противоречить ему. Его попытка сконструировать новую религию вызвала смех у тех, кто, казалось, должен был бы ее поддержать. «Ваше Верховное существо начинает мне надоедать!» – ворчал Бийо-Варенн. У Робеспьера по-прежнему было много сторонников в низших слоях парижан, и реорганизованная Коммуна столицы была верна ему, но ситуация явно становилась напряженной. В конце июля давно натянутая струна разорвалась.

Когда развязка стала приближаться, диктатор сделался угрюмым и недоверчивым. Его стала сопровождать охрана из верных якобинцев с дубинками, а его заявления звучали все более зловеще[178]. «Все развращенные люди должны быть изгнаны из Конвента», – заявил он. Кого он имел в виду? Те депутаты, которые чувствовали, что находятся под угрозой и отчаянно боялись за свою жизнь, были готовы свергнуть тирана. Робеспьер знал про их ропот и интриги против него, но 26 июля обратился к Конвенту со страстной речью в обычном для него духе:

«Существует заговор против народной свободы. Силу ему дает преступная интрига в самом сердце Конвента…

Накажите предателей! Очистите Комитет! Раздавите все фракции и установите на их развалинах власть справедливости и свободы!» Вместо аплодисментов его встретило молчание: депутаты явно были против него. Камбон[179] (храбрый человек) открыто заявил: «Настало время сказать всю правду. Один человек парализовал решимость всего собрания. Этот человек – Робеспьер».

Обсуждение закона окончилось полным поражением диктатора. На следующий день каждая из сторон пересчитала и организовала своих сторонников, и Робеспьер попытался противостоять надвигавшейся буре. Но его криками прогнали с трибуны, причем кричали не только умеренные, но и большинство его старых соратников-якобинцев. «Отбросим до конца занавес [сдержанности]!» – громогласно призвал Тальен. «Долой тирана!» – отозвались ему депутаты. Робеспьер пытался добиться, чтобы его услышали, но безуспешно. «Чистые и добродетельные люди!» – взмолился он, протягивая руки к тем, кто когда-то его восхвалял. В ответ он увидел каменные лица и услышал визгливые вопли. Кто-то крикнул ему с верхней скамьи: «Негодяй! Кровь Дантона душит тебя!» Депутаты Конвента встретили одобрительным криком предложение отдать под арест Робеспьера, его брата и трех сторонников диктатора, в том числе молодого, необузданного и красноречивого Сен-Жюста. «Республика погибла, разбойники торжествуют!» – крикнул свергнутый вождь, когда его волокли прочь из зала.

Но борьба еще не закончилась. Коммуна еще была на стороне Робеспьера, и она контролировала парижские тюрьмы. Ни один тюремный надзиратель не пожелал принять арестованного диктатора. Отряд муниципальных служащих отнял Робеспьера у конвоиров и торжественно привел в ратушу. На улицах раздались крики: «Да здравствует Робеспьер!» Отряд вооруженных горожан, которых возглавлял широко известный отчаянный авантюрист, агитатор Анрио, отдал себя в распоряжение свергнутого диктатора. Депутаты Конвента провели несколько мучительных часов в страхе, что на них вот-вот нападет толпа и перережет их всех. Однако Национальная гвардия после недолгих колебаний решила поддержать Конвент, а не Коммуну. Правительственные войска окружили ратушу и захватили мятежников, которые уже были объявлены вне закона. Робеспьер пытался застрелиться, но неудачно: пуля только разбила ему челюсть. Он был еще жив, когда в знаменитый день 10 термидора (28 июля 1794 г.) в 5 часов вечера его везли в телеге для смертников по улицам Парижа сквозь толпу, которая ликовала и громко требовала его крови. Двадцать два его друга поднялись на эшафот, а потом этот путь проделал и сам ужасный «диктатор». Когда его голова упала, воздух задрожал от аплодисментов[180]. Террор окончился.

* * *

Многие из тех, кто сверг Робеспьера, были так же безжалостны и неразборчивы в средствах, как их враг. Но они приобрели огромную популярность как люди, которые (так казалось французам) остановили террор, и не могли поставить под угрозу свое новое положение, возобновив казни. Конвент, который так долго был запуган, снова обеспечил себе свободу действий. Выжившие депутаты-жирондисты вернулись из изгнания. Якобинский клуб был закрыт. Те члены Революционного трибунала, которые особенно сильно злоупотребляли своей судейской властью, сами были казнены. Очень многие политические заключенные были выпущены на свободу, а остальные могли уже не опасаться смерти без честного суда. Франция, и особенно Париж, очнулась от тяготевшего над ней кошмара. Это было не просто возвращение к умеренности в политике республики. Французы даже были не против монархии, в особенности потому, что верили в возможность вернуть королей назад на таких условиях, которые обеспечат сохранение великих свобод, завоеванных в 1789 г. Правда, роялистов ослабило известие о том, что в 1795 г. несчастный дофин, сын Людовика XVI (хрупкий мальчик, которого лишили родителей и не дали ему достойных опекунов), умер в тюрьме, очевидно из-за небрежности или чего-то худшего со стороны его грубых тюремщиков[181]. Наследником престола Бурбонов теперь был брат покойного короля, граф Прованский, известный реакционер, находившийся в изгнании. Однако роялистские настроения усиливались. Парижские буржуа снова почувствовали себя уверенно и теперь поддерживали реакцию.

В 1795 г. даже было восстание роялистов, и оно было близко к успеху.

В 1793 г. Конвент принял ультрадемократическую конституцию, в которой сильно ощущалось влияние якобинских взглядов. Однако она не вступила в силу, а как только Робеспьер был свергнут, она была вообще отвергнута. В 1795 г. депутаты написали другую конституцию, которая была честной, но не вполне успешной попыткой избежать ошибок 1791 г. и создать республиканскую власть, которая будет далека и от крайнего радикализма, и от монархии. В этом документе был очень нужный французам список обязанностей и прав граждан, но в нем было и одно спорное положение: депутаты попытались лишить низы общества избирательного права и допустили до голосования только мужчин, которые прожили год на одном месте и платили налоги. Граждане, отвечавшие этим признакам, избирали выборщиков, а те избирали членов Законодательного собрания, которое состояло из двух палат. Одна палата называлась Совет пятисот и предлагала законы на рассмотрение, а другая палата, Совет старейшин (в нее входили двести пятьдесят депутатов, дольше работавших в собрании), проверяла и утверждала эти проекты. Исполнительную власть Конвент отдал в руки не президенту и не королю, а комиссии из пяти «директоров». Они контролировали министров, дипломатию, армию и гражданских чиновников. Советы должны были выбирать этих директоров сроком на пять лет, и каждый год один директор уходил в отставку[182]. Три директора могли говорить от имени всей комиссии. Творцы новой конституции надеялись, что такая исполнительная власть будет прочной и позволит не опасаться диктатуры.