Когда речь зашла о том, чем заменить церковь, которая теперь стала почти такой же ненавистной, как монархия, мнения республиканцев разделились. Робеспьер и более последовательные приверженцы теорий Руссо были совершенно уверены, что ее место должен занять «чистый» культ Верховного существа. Более грубые якобинцы из Парижской коммуны во главе со своим духовным вождем Эбером хотели только атеистического поклонения Разуму. В итоге 10 ноября 1793 г. Конвент объявил культ Разума официальной религией страны, для чего депутаты в полном составе, с красными колпаками свободы на головах пришли в собор Нотр-Дам. Во время церемонии не слишком благонравная актриса восседала на алтаре в роли Богини разума, а еще более грубые женщины танцевали карманьолу под серыми сводами нефа. В других местах Франции происходили еще менее поучительные зрелища. В Лионе на осла надели митру, привязали к его хвосту распятие и Библию и напоили его из святой чаши. Все это вызывало отвращение у Робеспьера, который хотел быть врагом христианства, но не атеистом, и некоторые, самые гнусные из этих оскорблений были быстро прекращены и запрещены. Но лишь после 1795 г. стало можно публично отправлять католические обряды, не опасаясь хулиганских выходок.

Однако все это были мелочи по сравнению с великой задачей – преобразованием Франции на новых началах, определенных учением Руссо. Якобинцы, управлявшие страной, поневоле распределили между собой обязанности по решению насущных задач. Карно главным образом был занят отражением иностранной агрессии, частично этим же занимался Дантон. Своим менее заметным собратьям они предоставили обеспечивать безопасность внутреннего фронта и приближать долгожданную утопию. Настал счастливый час для Робеспьера. Опасность из-за границы, опасность внутри страны, страх перед роялистами, которые могут вернуться к власти (при таких обстоятельствах их возвращение не могло произойти без мести и кровопролития), – все эти причины вели к ужасным делам. Нужно было заставить навсегда замолчать под ножом гильотины всех, кто мог оказаться неблагонадежным. Робеспьер обладал всеми качествами фанатика – глубокой убежденностью в том, что его философия справедлива, и столь же глубокой убежденностью в том, что любой человек, несогласный с его логикой и его суждениями, – преступник. Поэтому в такое время он мог делать что хотел, пока люди, которые на самом деле были талантливее и могущественнее, чем он, не стали бояться за свою жизнь. И тогда кровавый террор вдруг прекратился – мгновенно и полностью.

Первые месяцы существования республики не были запятнаны большим числом казней, несмотря на трагическую смерть короля. Но теперь, в 1793 г., Революционный трибунал был разделен на две секции, чтобы работать в два раза быстрее, и количество его жертв увеличилось. Государство конфисковало имущество осужденных, и это помогало ему бороться с дефицитом. «Мы чеканим деньги гильотиной», – цинично сказал Барер в Конвенте. В сентябре депутаты проголосовали за ужасный Закон о подозрительных, по которому полагалось арестовывать не только придворных старого режима и других людей, у которых, возможно, были причины остановить революцию. Аресту подлежали все, кого заметили «говорящими о несчастьях республики и недостатках властей».

Эта зловещая перемена сразу же дала результаты. Уже полные тюрьмы вскоре были переполнены. В октябре 1793 г. двадцать два несчастных жирондиста были отправлены на эшафот. Мадам Ролан героически встретила смерть и, стоя перед гильотиной, произнесла свои знаменитые слова: «О свобода, сколько преступлений совершается во имя твое!» Ее товарищи-мужчины тоже шли навстречу своей судьбе спокойно и мужественно. Один из них, Ласурс, сказал своим судьям: «Я умираю в то время, когда народ потерял разум. Вы умрете, когда разум к нему вернется». И все осужденные, проявляя великолепное самообладание, пели «Марсельезу», когда стояли перед палачом, ожидая своей очереди.

Погибла и еще одна, более заметная жертва – сама вдовствующая королева. Если бы Марию-Антуанетту судили за предательство сразу после падения монархии, приговорить ее к смерти было бы справедливее, чем сделать это с ее несчастным мужем. Но теперь только жажда крови заставила якобинцев послать ее на смерть. Возможно, обвинение в помощи австрийцам было предъявлено ей по правилам закона, но суд над ней был просто фарсом. Как и король, Мария-Антуанетта умерла отважно и благородно, как и следовало дочери великой Марии-Терезии. Своим мужеством в качестве приговоренной узницы она стерла из памяти людей многие грубые ошибки и еще худшие поступки, в которых ее обвиняли, когда она была королевой.

С ноября 1793 г. (Барер радостно заявил, что уже с сентября) «террор оказался в центре внимания». У Революционного трибунала было все больше работы. Если заключенный представал перед ужасным судьей, прокурором и присяжными, ему редко удавалось избежать гильотины. Для человека, который попал в число «подозрительных», практически единственным спасением был удовлетворительный ответ на вопрос: «Что вы сделали, чем заслужили бы смерть, если бы роялисты вернулись к власти?» После того как французы вернули себе Тулон, все его жители, не показавшие радости по этому поводу, попали под подозрение. Было достаточно просто доказать, что обвиняемый недостаточно горячо поддерживал новейший указ Якобинского клуба. Некоторых жертв посылали под нож даже за то, что они придерживались умеренных взглядов. Сухая статистика казней в Париже за 1793–1894 гг. говорит о том, что безжалостность и фанатизм становились все сильнее. В декабре погибли 69 человек, в январе 1794 г. их было 71, в феврале 73, в марте 127, в апреле 257, в мае 353, в июне и июле вместе казненных было 1376[176]. «Этот внезапный рост количества казней, – правильно написал один автор, – был вызван старанием Робеспьера создать и укрепить свою утопию».

У современных историков существуют разные мнения о том, насколько Робеспьер лично нес ответственность за дела, которые сделали его имя отвратительным для каждого честного человека и священным для каждого анархиста. Несомненно, другие члены Комитета общественного спасения, например Бийо-Варенн и Колло д’Эрбуа, пролили не меньше крови, чем Робеспьер. Но в любом случае он часто выражал их идеи, выступая на их собраниях, и прикрывал их самые жуткие предложения изящными фразами об обеспечении «счастья» народа и «свободы». Вероятно, под конец он действительно почти был некоронованным диктатором и был одержим ужасной идеей, что он знает единственный способ обеспечить Франции свободу и процветание и потому любой, кто не одобряет его крайние взгляды, достоин смерти. И эту свою теорию он проводил в жизнь с поистине несгибаемой твердостью.

Робеспьер быстро избавился от возможных соперников. Поспорить с ним за влияние на народ мог бы его помощник Марат, но того уже не было в живых. Марат, «друг народа», был убит в июле 1793 г. героической Шарлоттой Корде, которая заколола его кинжалом ради объявленных вне закона жирондистов. Оставались два предполагаемых противника – Эбер, грубый и любивший непристойности глава Парижской коммуны, сторонник самого последовательного атеизма, и грозный Дантон. Робеспьер ненавидел Эбера за то, что тот позорил революцию своими «праздниками в честь Разума» и искажал натурализм Руссо, превращая его в грубое бесстыдство. Эбер был силен в Парижской коммуне и среди отбросов общества, поэтому Робеспьеру пришлось применить все свое влияние, чтобы отдать его под суд Революционного трибунала. Но 24 марта 1794 г. шумный богохульник Эбер всё же погиб[177]. Если бы Робеспьер остановился на этом, то, возможно, заслужил бы прощение за некоторые свои поступки.