Беннета перевели в Панаму с повышением, Рамболда отправили послом в Польшу, но Джойс гордо считал это результатом своей отваги и несгибаемости. Много лет спустя группа оксфордских студентов пригласит Джойса выступить, и он позабавится, увидев среди подписей имя Ричарда Рамболда, сына сэра Хорэса. Приглашение не будет принято. В «Улиссе» появится сэр Хорэс Рамболд, предлагающий шерифу Дублина свои услуги в качестве палача — письмо содержит описание казней, в которых он оттачивал мастерство. Беннета и Карра он сперва сделал двумя солдатами, избивающими Стивена, но потом лишил их возможности бессмертия. «Циклопов», над которыми он сейчас работал, Джойс наполнил тем же неутихающим гневом. «Глава о циклопах, — писал он Бадгену, — будет любовно отлита в известной тебе форме. Фений… изливает свою душу о „саксо-ангелах“ в наилучшем фенианском стиле и с клоачной поносительностью поминает их индустриальный строй…»

Лондонские соратники прочитали «Сирен» и слегка забеспокоились. В середине июня Джойс получил письмо от Паунда, где тот недовольно указывал на избыточную «арстетику» и спрашивал, нельзя ли перевести Блума в фоновые персонажи, а Стивена-Телемака выдвинуть вперед. Но Джойс ответил, что Стивен его больше не интересует, потому что он «обрел форму, которая не меняется». Паунд возразил, что «совсем не требуется менять стиль в каждой главе», но Джойс не собирался делать никаких уступок. В дневнике Жоржа Борака есть запись от 18 июня о прогулке и беседе, когда Джойс слегка оправдывается: «Я закончил „Сирен“ за несколько дней. Работа большая. Написал эту главу на технических возможностях музыки. Собственно, это фуга со всеми музыкальными обозначениями: piano, forte, rallentando и так далее. В ней возникает и квинтет, как в „Мейстерзингерах“, моей любимой вагнеровской опере… Но странное дело — после того, как я исследовал все возможности музыки, я, лучший ее друг, потерял к ней всякий интерес. Увидел все трюки и больше не могу ими наслаждаться».

Оттокаро Вайсу он читал кусок из «Сирен» незадолго до того, как они вместе слушали «Валькирий» Рихарда Вагнера. Как раз там, где Зигмунд поет свою знаменитую любовную песнь «Winterstürme wichen dem Wonnenmond», «Сменились месяцем сладким зимние бури», Джойс вдруг обернулся к Вайсу и пожаловался, что вдруг стал замечать дурной вкус этой оперы и, кроме того, ее неправдободобие: «Сможете ли вы представить себе, что этот дряхлый герой-германец дарит своей девушке коробку шоколада?» В антракте Вайс пылко отстаивал своего любимого композитора, а Джойс мрачно слушал и затем ответил: «А вы расслышали музыкальные эффекты в моих „Сиренах“? Они получше вагнеровских!» — «Нет», — ответил пораженный Вайс. Джойс повернулся к нему спиной и молчал весь остаток спектакля.

Однако этим не кончилось — Джойс теперь продолжал ссориться с музыкой в прозе. «Цирцея» пародийно перекликается с «Валькириями» эпизодом, где Стивен в борделе так же напыщенно воздевает облупленную тросточку, как Зигмунд вырывает и поднимает меч, всаженный Вотаном в дерево. Но Вотанов меч сияет, тогда как Стивен, испуганный призраком матери, с воплем «Нотунг!» обрушивает ударом трости газовую люстру, и «сине-багровое пламя конца времен вырывается вверх, и в наступившей тьме рушатся пространства, обращаются в осколки стекло и камень». И Газовая Струя громко возвещает: «Пфук!» Джойс высмеивает патетическую сцену, где Зигмунд объясняет Зиглинде, почему он взял имя Вевальд, называет ее «Госпожа Допрос» — «Фрау Фрагенде». «Ноющий голод, женщин допросы нас в могилу сведут», — передразнивает он героическую лексику Зигмунда. А на концерте Ферручо Бузони он принялся шепотом объяснять Вайсу эротическую сущность каждого инструмента оркестра и довел до того, что тот громко расхохотался, к удивлению публики и возмущению Бузони.

Джойс ссорился со всем — друзьями, искусством, собственным здоровьем и даже погодой. И только со словом он всегда был в мире и военном союзе, в вечном походе против всех.

Бадген был единственным, кто восхитился «Сиренами». Мисс Уивер отозвалась о них весьма неопределенно и даже предположила, что«…на вашем слоге отразились все нынешние ваши неприятности; я имею в виду, что эпизод кажется мне не достигающим вашего обычного накала». Джойс ответил очень быстро:

«Дорогая мисс Уивер… вы написали мне, что последний отосланный эпизод кажется вам демонстрацией ослабления или некоего разжижения. Получив ваше письмо, я перечитал главу несколько раз. У меня ушло пять месяцев на ее написание, и всегда, когда я заканчиваю очередной эпизод, мой разум погружается в апатию, из которой, кажется, ни я, ни моя проклятая книга уже не выйдут. Мистер Паунд весьма поспешно известил меня о своем неодобрении, но я считаю, что его неодобрение основано на не совсем уместных представлениях и обязано главным образом разнообразию интересов его энергичной творческой жизни. Мистер Брок тоже написал мне, умоляя объяснить ему метод (или методы) моего безумия. Но они столь многообразны и меняются с каждым часом, от одного органа тела к другому, от эпизода к эпизоду, так что я, при всем моем уважении к его терпению критика, не смог и попытаться ответить…

Если „Сирены“ так неудовлетворительны, у меня мало надежды, что „Циклопы“ или более поздняя „Цирцея“ будут одобрены, и более того, для меня невозможно быстро писать эти эпизоды. Составные их части срастаются, только просуществовав друг с другом достаточно долго. Признаюсь, что книга эта чрезвычайно утомительная, но это единственная книга, которую я могу сейчас писать… Слово „опаляющий“ имеет для моего предрассудочного ума особое значение — не из-за какого-то качества написания или достоинства, но скорее из-за факта, что продвижение книги похоже на движение пескоструйного аппарата. Как только я упоминаю или включаю в него персонаж, я узнаю о его смерти или неудаче, и каждый последующий эпизод, связанный с некой местностью или видом искусства (риторикой, музыкой или диалектикой), остается позади, как выжженное поле. После того как я написал „Сирен“, я не могу больше слушать никакой музыки…

В подтверждение сказанного ранее прилагаю только что полученную вырезку из дублинской газеты, извещающую о смерти одного из персонажей эпизода…»

Нечто вроде временной смерти постигло и «Изгнанников». Стефан Цвейг сумел убедить мюнхенский театр поставить пьесу с очень популярной немецкой актрисой в роли Берты. 7 августа должна была состояться премьера, Джойсу даже нашли деньги на поездку в Мюнхен, однако получить визу было невозможно. Вечер этого дня Джойс, Нора и Оттокаро провели в доме Арнольда Корфа, премьера театра «Пфлауэн», дожидаясь звонка из Мюнхена. Говорили, разумеется, о пьесе, и Вайс поинтересовался, почему Берта смачивает платок слюной, чтобы вытереть сыну лицо. Джойс ответил: «Потому что так же кошка делает с котенком. Отношения матери и сына одновременно естественные и животные».

Наконец пришла телеграмма из Мюнхена, извещавшая о неудачном спектакле. «Fiasco», — сказал Джойс. Назавтра газета «Мюнхнер нойесте нахрихтен» опубликовала грубую рецензию, закончив ее тонкой тевтонской шуткой: «И весь этот шум из-за ирландского рагу?» «Мюнхен-Аугсбургер абендцайтунг» одобрила диалектические тонкости пьесы и оригинальный психологизм, но высказалась, что пьеса не для массовой публики. Джойс пересказал все это Бадгену, а всем интересовавшимся знакомым коротко отвечал: «Провал». Пусть лучше они узнают это от него, чем из газет. Но веры в пьесу он не потерял. Мисс Уивер он написал, что на успех премьеры могло повлиять что угодно: плохая погода, политические новости. Пьесу в конце концов сняли, однако управляющий труппой написал Джойсу, что успех был и что они были счастливы поставить ее первыми. «Берлинер тагеблатт», «Воссише цайтунг» и «Нойе фрайе пресс» публиковали совершенно противоречивые рецензии. Главный исполнитель к тому же заболел (Джойс утверждал, что бедняга не вынес силы его строк), но пьесу обещали включить в осенний репертуар. А немецкие зрители — ну, они, вероятно, шли на ипподром, но ошиблись адресом.