Несмотря на циничный тон, Джойс не забывал ни одной женщины, вызвавшей у него сильные чувства. Марта будет всплывать в его памяти и текстах до конца жизни.

На день рождения он получил и другой подарок. Второе слушание по делу Карра закончилось тем, что адвокат уговорил Джойса отозвать иск. При отсутствии свидетелей вряд ли можно было рассчитывать на благоприятное решение. Джойс потом жаловался, что Блох поддался британскому давлению, но тот на самом деле добился для него существенного снижения судебных издержек до 180 франков, хотя Джойс отказался платить и их. Так что дело осталось открытым.

Видимо, считает Эллман, когда, с одной стороны, его донимала Марта, а с другой — грозно воздвигался Карр, Джойс работал именно над «Сциллой и Харибдой». В нем он использовал свои триестинские лекции о «Гамлете» и всё, что творилось вокруг них, добавив туда множество накопившегося в его непрестанном чтении. Скорее всего потому же сюда добавляется эпизод, которого у Гомера нет, зато он есть в «Одах» Горация — о Симплегадах, или Планктах, сталкивающихся скалах, через которые пролетают семь голубей, несущих Зевсу амброзию, один из которых непременно гибнет. Набрасываются «Сирены». Все это для того, чтобы изобразить Дублин куда полнее, чем это можно, сосредоточившись только на Стивене или Блуме.

Глаза то и дело болели, но Джойс не сдавался — он погрузился в несколько новых дел, требовавших немалой энергии и от более здорового человека. Например, убедил руководство городского театра поставить «Дидону и Энея» Перселла, но консульство теперь отказывало в одобрении всего, с чем было связано его имя. Тогда он предложил Сайксу добавить в репертуар «Вересковые поля» Эдварда Мартина. Он помнил пьесу еще по дублинской премьере 1899 года и считал ее в чем-то предшественницей «Изгнанников». Однако с всегдашним своим азартом уговаривал Сайкса уравновесить ее вещью, написанной в совершенно иной традиции, — «Землей желаний сердца», — хотя в труппе не было для нее достаточно актеров. Сайкс, повздыхав, принялся за «Моллюска» Хьюберта Генри Дэйвиса; ее Джойс считал дешевкой. Выражая свое презрение, он утащил посредине второго акта Фрэнка Бадгена в туалет и там выпил с ним. Он тяжело переносил упреки Норы, но отказаться от абсента не мог, хотя вина практически не пил. В январе 1919-го демобилизовался Оттокаро Вайс, и несколько вечеров прошли в веселом загуле.

А в апреле Джойс получил официальное извещение, что из-за неуплаты издержек по делу Карра суд открывает дело против него. Окончательно убедив себя, что это атака власти на художника, он решил сделать историю достоянием всего мира, для чего в апреле и мае написал Джеймсу Планкетту в британский МИД, Керрану в Дублин, двум делегатам ирландско-американской миссии в Париже, Хюбшу и Падрайку Колуму. Все письма под копирку подробно описывали ситуацию. Не говоря о деньгах впрямую, Джойс упоминал, что может стать беднее на десять тысяч франков. На деле было куда меньше — просто внушительная цифра придавала вес не таким уж серьезным обстоятельствам. Опытный Пинкер отказался подавать встречную жалобу, но встревоженный Колум и его жена принялись собирать деньги.

Пока Джойс ждал ответов или визита судебного пристава, ему удалось съездить на неделю в Локарно и найти очень нужный материал для «Сирен» и даже для едва начатой «Цирцеи». Ему рассказали о баронессе Сен-Леже, которая жила и делала кукол на острове Изола да Бриссаго на озере Лаго-Маджоре. Дескать, она «бестрепетно похоронила» семерых мужей, но признавалась лишь в троих. Неопределенное происхождение, шумные оргии и пренебрежение общественным мнением снискали ей те самые прозвища — «Сирены» и «Цирцеи». Словно бы в подтверждение, стены ее дома были расписаны сценами из «Одиссеи», а в одной из комнат висел гобелен с вытканной греческой надписью: «Хороший друг и хороший враг». В ответ на письмо Джойса о разрешении увидеть росписи баронесса с любимой собачкой у ног пересекла озеро на маленькой лодке. Огромная соломенная шляпа украшала ее голову. Подплыв, она прокричала: «Вы англичанин?!» — «Нет, — отозвался довольный Джойс, — ирландец!» Их пригласили в дом, Бадген уселся рисовать эвкалиптовую аллею, а Джойс отправился смотреть фрески. Они разочаровали его полностью: волосы сирен словно уложены берлинским парикмахером, а изможденный Улисс сидел, бросив лук на землю. Впрочем, в сходном эпизоде Блум тоже вымотан и грустен.

Баронесса была уже стара, однако Джойс видел в ее доме сундук, набитый книгами об извращениях, а на виду лежали непристойные письма. «Следы многих лет бродяжнической и неудовлетворенной жизни, — сказала она. — Жизни моего любовника-грека». Фото своего Улисса она держала у кровати — красивый парень с черной подстриженной бородой и «диким взглядом откуда-то из-под кожи лица». Книги и письма, подаренные ему, Джойс забрал, с немалым интересом выслушал рассказы баронессы, но решил, что не сможет их использовать. «Писатель никогда не должен писать о невероятном, — говорил он впоследствии Джуне Барнс. — Это для журналистов».

На следующее утро в Локарно Бадген, проснувшись, нашел только записку от Джойса — он возвращался в Цюрих. Разозленный Бадген подхватил чемодан и кое-как догнал его. Оказалось, Нора прислала телеграмму: «Надеюсь ты здоров письмо от Монро клиент желает вложить 5000 фунтов 5 % военного займа в тебя сердечно поздравляю жди письма Нора Джойс». Это могло означать, что он стал богатым человеком, а могло — новую неудачу. Он написал адвокатам в Лондон, что знает, кто его благодетельница, и просил узнать, следует ли ему по-прежнему хранить ее анонимность. Ему ответили, что в этом нет нужды. Тогда он и написал мисс Уивер, что ему тяжело общаться через адвокатов и он хочет, чтобы она прочитала все слова благодарности и восхищения, которых достойна эта удивительная женщина. Как бы ни складывались потом их отношения, она поддерживала его до конца его жизни, ничего не требуя, отказываясь от собственных замыслов, вознаграждая его за дар, не признаваемый пока остальными. Богатым она Джойса не сделала — для его родового дара проматывать все таких денег не существовало. Но он получил возможность быть бедным лишь по собственному желанию — чему и следовал красиво, изящно и решительно. Его похороны тоже оплатила она.

Теперь отдаленные последствия сутяжничества Карра могли его не волновать. Пристав уяснил, что собственного имущества почти нет, а мебель вся чужая. Он вознамерился забрать книги, но Джойс решительно воспротивился, заявив, что это его профессиональные принадлежности. Пишущую машинку он отстаивал еще решительнее, утверждая, что при такой болезни глаз она просто необходима. Пристав потребовал у «герра доктора» показать, сколько денег у него при себе. Из набранных по всем карманам 100 франков пристав конфисковал 50 и объявил дело закрытым.

Несколько дней спустя Колумы сообщили, что их приятель — миллионер Скофилд Тэйер, финансировавший знаменитый «Дайэл», узнал от них о его затруднениях и перевел ему телеграфом 700 долларов. Нора примчалась на репетицию «Инглиш плейерс» с этой новостью, Джойса начали поздравлять, а кто-то из актерских жен ехидно спросил: «Миссис Джойс, вы всегда вскрываете почту мужа?» Друг Тэйера, Д. С. Уотсон-младший, прислал 300 долларов, 200 из них Джойс отдал труппе на неотложные выплаты. А в июле они, как писал он Фрэнку, «были так добры, что приняли десять тысяч моих грязных франков с учетом моего прежнего хорошего поведения и незапятнанной репутации».