Никаких разъяснений – только мертвенно-бледный, замученный Чьерцем, оставшаяся гореть свечка и чайник, по носу которого пробежала новая трещина. Чародей был совсем плох.

– Что с тобой случилось? – не выдержав, спросила я.

Васбегард помедлил, но потом решился ответить:

– Я… не могу более держать это в себе. Оно пожирает меня как адские муки! Помнишь ту девочку, окруженную банкирами? Это дитя двенадцати лет вызвало во мне… – Маг запнулся. – Оно уже давно не заявляло о себе, понимаешь? Я думал, что эта напасть уже забылась, осталось в прошлом. Но я… – Чьерцем собирался с силами, чтобы совершить постыдное признание. – Я не могу перестать думать о ней, Келаи.

У меня тут же отнялся язык, тело застыло от изумления. Признание Чьерцема было слишком неожиданным… и слишком серьезным.

– Ты, вероятно, не поняла? – мрачно усмехнулся он. – Я болен, Келаи, я ужасно болен. Я выродок!

Более чародей говорить не мог: он обхватил голову руками и замер в позе непередаваемого страдания.

Взгляд его был теперь совсем замылен; мой собственный тоже помутился. Болезнь такого рода была последним, в чем я могла заподозрить одельтерского мага; и мне с трудом удалось убедить себя в том, что все происходящее не сон.

– Я много лет борюсь с этим, – через какое-то время продолжил Васбегард. – Только сил уже почти не осталось…

Это неправда. Это не может быть правдой! На мои глаза навернулись слезы – нет, целые потоки слез. Да, я не так долго знала этого человека… но плакала о несправедливости, о чудовищной ошибке, которая произошла где-то в его теле; об ошибке, которая, очевидно, сломала ему жизнь. Он все понимал и не заслужил таких страданий.

– Ты… когда-нибудь поддавался своему противоестественному влечению?

– Нет. Еще нет. Я так думаю… Не помню точно. Но этот день может настать. Но скажи мне, разве я похож на растлителя?! – глухо прошептал Чьерцем. Переведя дух, он продолжил: – Маги, использующие право на жертву, живут в три раза дольше людей, а значит, и я буду вынужден страдать в три раза больше. Но я решил не пользоваться этим преимуществом. Потому что мне лучше умереть. Я никогда не позволю себе пасть ниже убийц! Никогда! И я сразу же убью себя, если пойму, что не смогу более контролировать свои порывы.

В этот момент стаканчик с мутной жидкостью со страшным треском лопнул. Непонятная субстанция разлилась по поверхности стола и стала капать на пол. Я почувствовала, как у меня начинает щемить сердце, но это была боль чародея. Не от того, что тот не получил желаемое, – Чьерцем был противен себе самому.

И он желал покончить с жизнью.

– Не вздумай! – воскликнула я, задыхаясь и растирая катившиеся по щекам слезы. – Не вздумай, Чьерцем Васбегард, ты понял меня? Ты нужен Годеливе и Джасин, с помощью своих талантов ты можешь помочь Ядовитым магам… помочь многим! Это все в тебе – не скотская блажь, это – страшное недоразумение! Ты все осознаешь и всеми силами пытаешься вести нормальную жизнь. И в том мы будем поддерживать тебя. Всегда! Как только мы разберемся с делами Хитреца, мы найдем способ излечить твой недуг, я обещаю! Мы найдем чары…

– Колдовство не врачует рассудок, – обреченно отозвался Чьерцем. – Как ты думаешь, если магия зародилась с началом времен, почему в истории были безумные короли? Почему после использования права на жертву часть магов сходит с ума? Я даже не смогу облегчить свои страдания! Разве что напиться до беспамятства и вскорости заснуть, чтобы хоть ненадолго забыться.

– А как же Джасин? Она… знает?

– Знает. Как и то, что мои истинные чувства не имеют к ней никакого отношения.

Он никогда не любил ее.

Он никогда не любил ее, но именно Джасин была той, кто пытался спасти его от непоправимого. Мансурский доктор делала ему дурманящие настойки, поила успокоительными чаями, но, как оказалось, все бестолку. Наваждение, отступившее на недолгое время, возвратилось, и Чьерцем чувствовал собственное бессилие.

– Мы познакомились с Джасин несколько лет назад… – вздохнул Чьерцем. – Она лечила меня и моих приятелей после грандиозной облавы на отступников. Тогда я отделался несколькими ссадинами, но лучше бы был смертельно ранен… Она стала очередным из моих развлечений (ибо есть во мне и здоровые наклонности), но, поддавшись и уступив моим уговорам, Джасин влюбилась по-настоящему… За случившееся мне не грозило ничего, а ей – смерть, ведь мансурский Всевышний строг и грозен. Она не могла более вернуться в семью. И тогда я понял, что должен, как смогу, заменить ей родных. Я не посмел оставить ее…

На первый взгляд, да и после, Васбегард частенько создавал впечатление человека поверхностного, меркантильного и эгоистичного. Но кто бы мог поверить, что жертвенность проходила сквозь его жизнь красной нитью! Когда-то давно он совершил чудовищную ошибку… но не преминул взять на себя ответственность, какой бы горькой та ни была. Ему хватило мужества и чести забрать к себе мансурскую девушку и обеспечить ей достойное существование, вместо того чтобы бросить на произвол судьбы. Как часто мы ошибаемся в людях, как многого мы о них не знаем!

Но иногда незнание бывает спасительным.

– Есть такие люди, на которых нет и следа испорченности… – вздохнул Васбегард. – И такая чистота не должна прозябать в грязи.

Я сразу поняла, о чем он. Джасинеджа обладала, пожалуй, самой чистой натурой из всех, кого я знала. Мягкая и заботливая, даже когда она повышала голос, тот все равно оставался нежным. Возможно потому, что Джасин никогда и никому не желала зла.

Она была женственной. Мансурские женщины часто считаются некрасивыми: слишком яркая внешность, слишком длинные носы и неприлично густые брови. Мансурский говор горяч и быстр, и многие находят его ужасающим. Но в Джасинедже бинт Балькис Саджайки не было ничего ужасающего, напротив, она была чистой рассветной звездой Балькис-Уруджи.

Аниса Саджайки неотрывно находилась при одельтерском чародее. Она выслушивала его рассказы, отлично знала, какое вино он предпочитает, лечила его, когда он нечаянно подхватывал бронхит, – и, как сказали бы соберданцы, была воплощением его ангела-хранителя. История ее появления в Стране Господ долгое время оставалась загадкой. Лишь в одном нам не приходилось сомневаться: дочерей уважаемых Пустынных Странников вы никогда не увидите в Одельтере, а тем более без синей паранджи.

Джасин обладала тонкой красотой, и она преображала собой все, выйди она на грязную и невзрачную улицу. Она любила зажигать благовония и свечи и варила вкуснейший кофе.

«Сколько вы вместе?» – однажды спросила я у нее.

«Пять лет».

«Никогда бы не подумала… – искренне удивилась я, ибо в первую встречу неосторожно причислила Чьерцема к категории неисправимых дамских угодников. – Но почему у вас нет детей? Маги же могут иметь детей?» – позволила я себе совершенно бесцеремонный вопрос.

«Конечно, – ответила Джасин, и взгляд ее темных очей наполнился тоской. – Но он не хочет. Знаешь, что он ответил мне, когда я спросила у него об этом? “Ты понимаешь, какая это ответственность – выпустить в мир другого человека? Ты можешь вложить в него всю душу, а он выйдет негодным. Или несчастным. Ты хочешь стать причиной несчастья другого человека?”».