— Нисколько. Мне, господа, не до смеха. Сегодня ночью я принял окончательное решение.

— Позвольте узнать какое.

— Я принял решение вывести полк за границу. Монголия близка, господа. Для России мы ничего другого более сделать не можем. Только это…

— Простите, господин полковник, но вы, очевидно, сошли с ума, — среди общего гробового молчания проговорил ротмистр.

— Я не сошел с ума.

— В таком случае, вы предатель, — спокойно произнес Плеснев. — Или трус. Что в общем одно и то же.

Шергин поднялся и, глядя в сторону, сказал:

— Ротмистр, будьте добры сдать оружие. Я арестую вас за распространение паники.

— Господа, — возвысил голос Плеснев, — полковник Шергин предатель и трус и должен быть немедленно взят под стражу.

— Петр Николаевич, в самом деле…

— Это измена…

Но протестующие выкрики быстро смолкли под взглядом полковника.

— Господа, я не принимаю этих обвинений, они бессмысленны и напрасны. Через полгода, самое большее через год от Белого движения в России ничего не останется. Я хочу спасти хотя бы немногое.

— Спасти свою шкуру, — сквозь зубы процедил Плеснев.

— Поручик Овцын, прапорщик Чернов, — Шергин оставался невозмутим, — примите оружие у ротмистра и проводите его под арест.

С холодным, непроницаемым выражением лица ротмистр достал из кобуры револьвер. Миша Чернов протянул руку.

Выстрел стал неожиданностью для всех.

Прапорщик растерянно обернулся. Ротмистр опустил револьвер и, словно удивляясь, сказал:

— Вот так.

Из-за спин офицеров с пронзительным воем выкатился Васька, бросился к Шергину, упал рядом и бережно обнял. Полковник хрипел и задыхался.

Из глаз прапорщика Чернова брызнули слезы.

— Как вы… как вы могли! — крикнул он ротмистру. — Вы мерзавец! Убийца!

Плеснев молча повернулся и отправился прочь. Задержать его ни у кого не возникло мысли.

— Что же вы наделали, господа офицеры?

К раненому подошел священник в барашковой телогрее поверх выцветшей рясы. Никто не видел, откуда он появился. Он опустился на колени и, отстранив безутешного Ваську, принялся быстрыми движениями расстегивать шинель полковника. Прапорщик Чернов, встав за его спиной, спросил дрожащим голосом:

— Он умрет?

Священник не успел ответить. Шергин открыл глаза, сфокусировал взор на батюшке и с усилием проговорил:

— Видите… я все-таки ушел… от судьбы…

Затем взгляд полковника переместился к небу и остановился навсегда.

Васька, вцепившись себе в волосы, побежал с воплем по деревне. Священник поднялся, перекрестился и немного торжественно произнес:

— Вот человек и вот его подвиг.

— Какой подвиг? — беззвучно глотая слезы, спросил Миша.

— Подвиг любви.

После этих слов раздался еще один выстрел, совсем уж внезапный. Стреляли издалека, пуля задела кого-то из офицеров. За ней прилетели другие, заставив всех броситься врассыпную.

Прапорщик Чернов колебался: остаться возле тела Шергина или отбиваться от неприятеля вместе со всеми. Его сомнения разрешил священник:

— Не делайте глупостей. Уходите. Уходите как можно дальше отсюда. Я похороню его сам.

Бой шел весь день. К ночи отряд полковника Шергина прекратил существование.

«Почему я не взял это проклятое золото?» — размышлял Федор, шагая по деревенской улице. Он разыскивал Аглаю, чтобы сообщить ей пренеприятную весть: ему необходимо возвращаться в Москву. Впрочем, он лишь тешил себя надеждой, что новость окажется для нее неприятной, но наверняка знать не мог, и это также добавляло его мыслям полынную горечь.

«Нескольких слитков хватило бы с лихвой покрыть чертов алмазный долг. Как она сказала тогда? Крещение снимает все долги. Легко про это рассуждать, когда всех долгов на душе — девичьи грезы и ненапудренный нос…»

В глубине души Федор, конечно, понимал, что лукавит сам с собой и по золоту вздыхает только потому, что не вздыхать было бы ненатурально для человека со здоровыми рефлексами. В действительности все было ясно, как дважды два, еще там, в пещере. История с алмазами кое-чему научила его. Взять золото означало бы отрабатывать потом долг, но хозяевам пещерного золота деньги, разумеется, не нужны — они, пожалуй, запросили бы душу. Собственная же душа с некоторых пор была Федору дорога, и отдавать ее кому попало он не собирался — поскольку ею уже владела Аглая.

Кроме того, какая-то часть его души принадлежала полковнику Шергину. Перечитав несколько раз письмо и прочие бумаги из шкатулки, Федор исполнился необыкновенного волнения. Он проникся мыслью о том, что русская история — древняя и загадочная мистерия, которую под силу разгадать только тем, кто будет жить в последние времена. Вернувшись из гор, он поделился этим рассуждением с отцом Павлом, а в ответ получил не менее загадочную, чем русская история, улыбку.

— Дорогой Федор, вы совершенно правы. История России загадочна ровно в той же степени, в какой и христианская Церковь является тайной организацией.

— Что вы имеете в виду? — воззрился на него Федор.

— Лишь то, что участником этой мистерии, равно как и христианских таинств, может стать любой. Нужно лишь принять входное посвящение.

— Вы меня пугаете.

— Ну что вы. Это только маленькие дети плачут во время крещения. Взрослому человеку не пристало.

— Хотите сказать, если я крещусь, мне откроются все тайны исторической мистерии? — не поверил Федор.

— Сформулировано грубо, но в общем суть верна. Став христианином, вы многое начнете воспринимать по-иному. Даже самые простые вещи.

— Эти простые вещи тоже покажутся мне участниками мистерии?

— Более или менее. Хотя, вероятно, ваши анархические устремления еще долго будут вводить вас в заблуждения.

— Мои анархические устремления? — удивился Федор. — Что вы, ну какой из меня анархист?!

— О! И какое же у вас нынче самоопределение, позвольте узнать? — полюбопытствовал отец Павел.

— Так ведь монархист я, батюшка. Как писал один философ после революции, «я стал, по подлому выражению, царист». А вы что подумали?

— А я, представьте, так и подумал. Из анархистов в монархисты — это для русского человека очень естественно. Как и обратно, минуя середину. Потому как середины для русского человека не существует.

— Тудыть ее в качель, — ввернул Федор.

— Имейте в виду, быть монархистом в наше время немодно. Нынче на дворе снова «завоевания февральской». Самодержавие — весьма сложная форма власти. Остальные по сравнению с ней — упрощение. Люди привыкли, что правит бездушный механизм, машина государства, им так легче понимать и ругать происходящее. Смысл монархии как живого, очень чувствительного организма им недоступен. Следовательно, отвергаем.