Хода-хан времени не терял: не слыша других звуков в коридоре, он подкрался к двери ванной и услышал, как враги взломали ставни. Сработали они почти бесшумно – будь это какой-нибудь белый, уже поднялся бы такой грохот, как при взрыве в литейном цехе. И тем не менее дело было сделано. Затем афганец услышал, как в ванную спрыгнул кто-то тяжелый. Тогда Хода-хан распахнул дверь и тайфуном ворвался внутрь с кинжалом наготове.

В комнату проникло немного света, но его оказалось достаточно, чтобы разглядеть крупную фигуру с желтым лицом. Незнакомец еще не успел разогнуться после прыжка и казался растерянным. Взвизгнув, он начал было движение – но тут длинный хайберский кинжал с неизмеримой силой прорезал его туловище от паха до грудины.

Но Хода-хан и не думал останавливаться. Он знал, что в ванную пролез только один человек, но из открытого окна свисала веревка, которая тянулась сверху. Бросившись вперед, он схватился за нее обеими руками и дернул на себя, словно бык. Оставшимся на крыше и державшим веревку пришлось ее отпустить, чтобы не свалиться за край головой вниз, – в результате Хода-хан, сам не удержав равновесия, растянулся на трупе с веревкой в руках. Он восторженно вскрикнул, поднялся и плавно скользнул к двери, ведущей в коридор. Если у людей на крыше нет запасной веревки – что маловероятно, – то они временно выбыли из борьбы.

Афганец распахнул дверь и низко пригнулся – в косяк двери врезался топор, отколов крупную щепку. Хода-хан ударил один раз ножом снизу вверх, а затем, перескочив через скрюченное тело в коридор, вынул из скрытой кобуры большой пистолет.

Яркий свет коридора его не ослепил. Он увидел второго врага с топором, пригнувшегося у двери в спальню, и еще одного – в мандаринском шелковом халате, который пытался вскрыть замок на двери в гостиную. Хода-хан оказался между ними и лестницей. Едва они к нему повернулись, он уже выстрелил в живот тому, у которого был топор. В руке мандарина щелкнул автоматический пистолет, и Хода-хан почувствовал, как совсем рядом пролетела пуля. В следующее мгновение вновь прогремел его собственный пистолет, и мандарин, пошатнувшись, выронил оружие из руки, которая вдруг превратилась в кровоточащий обрубок. Затем афганец левой рукой вынул длинный кинжал и метнулся по коридору, словно ураган. Его глаза горели, а шелковые одежды развевались во все стороны.

Хода-хан проткнул мандарину голову насквозь, и тот рухнул так близко от его ног, что кинжал врезался в пол всего в нескольких дюймах от туфли афганца. Затем афганец взял паузу – но лишь для того, чтобы вонзить кинжал в человека с топором, которому до этого прострелил живот, – в бою афганец всегда придерживался законов гор. Затем, развернувшись, вбежал обратно в ванную. Выстрелил в окно, хотя люди на крыше оттуда уже не показывались, и бросился через спальню, на ходу включив свет.

– Я забил псов, сахиба! – возвестил он. – Хвала Аллаху, они вкусили свинца и стали! Остальные на крыше, но они пока бессильны. Скоро на звуки выстрелов сбегутся люди – таков обычай сахибов, – а нам пока нужно решить, что мы будем делать дальше, какую ложь расскажем… О, Аллах!

Джоан Ла Тур стояла, вытянувшись в струнку, и сжимала край дивана. Лицо ее побелело, как мрамор, и застыло в таком выражении, словно она надела каменную маску ужаса. Широко раскрытые глаза горели странным черным огнем.

– Аллах, защити нас от Шайтана Проклятого! – воскликнул Хода-хан, сделав старинный жест, существовавший еще за несколько тысяч лет до ислама. – Что случилось с тобой, сахиба?

Он двинулся к ней, но девушка закричала, заставив его отпрянуть и покрыться холодным потом.

– Не подходи! – предостерегла она, и афганец не узнал ее голос. – Ты демон! Вы все демоны! Я тебя вижу! Я слышу твои раздвоенные копыта, что стучат в ночи! И вижу горящие глаза, что сверкают из теней! Держи свои когтистые лапы от меня подальше! – Изо рта у нее выступила пена, но она продолжала сыпать проклятия на английском и на арабском, и от ее слов у Хода-хана по коже забегали мурашки.

– Сахиба! – взмолился он, дрожа, как листок. – Я не демон! Я – Хода-хан! Я… – он протянул к ней руку, но девушка со страшным криком бросилась к двери и принялась срывать замки. Он метнулся к ней, пытаясь остановить, но Джоан, впав в бешенство, оказалась проворнее. Распахнув дверь и увернувшись от него, она выбежала в коридор, словно и не слышала отчаянных криков своего защитника.

* * *

Харрисон, покинув дом Джоан, поехал сразу в притон Шань Яня, который, маскируясь под захудалый кабак, находился в самом сердце Ривер-стрит. Время было позднее. У стойки жалось лишь несколько отщепенцев, а на месте бармена, как заметил детектив, работал китаец, которого он до этого ни разу не видел. Бармен взглянул на Харрисона равнодушно, но затем ткнул большим пальцем в заднюю дверь, завешанную темными шторами. Детектив отрывисто спросил:

– Джонни Клек там?

Войдя в дверь, Харрисон зашагал по короткому тускло освещенному коридору. Достигнув конца, уверенно постучал в следующую дверь, что предстала перед ним. В стоявшей там тишине услышал, как разбежались крысы. Стальной диск по центру двери сместился, и в открывшемся отверстии показался раскосый черный глаз.

– Шань Янь, открывай, – приказал Харрисон, и глаз отдалился. Послышался лязг замков и цепей.

Толкнув дверь, детектив вошел в комнату, освещенную едва ли лучше, чем коридор. Просторная и грязная, она была заставлена рядами коек, а в жаровнях горел огонь. Шань Янь направился к своему привычному месту за низенькой стойкой возле стены. Харрисону хватило одного взгляда на помещение, чтобы заметить знакомую фигуру в выцветшем шелковом пиджаке, расшитом золотыми драконами. Затем он пересек комнату, дойдя до двери, что находилась напротив стойки, за которую уселся Шань Янь. Это был опиумный притон, и Харрисон знал об этом – как знал и о том, что китайцы на койках спали опиумным сном. Почему Стив до сих пор не разогнал его так же, как многие другие притоны, было ведомо лишь ему одному. Но охрана правопорядка на Ривер-стрит вовсе не была таким рутинным делом, как, например, на Баскервилль-авеню. Харрисон действовал из соображений нужды и целесообразности. Иногда приходилось жертвовать некоторыми общепринятыми нормами, чтобы добиться чего-то более важного – особенно если на плечах у него лежала охрана правопорядка в целом районе – и в Восточном квартале в том числе.

В душном воздухе комнаты витал характерный запах, который ощущался даже поверх вони курева и немытых тел, – сырой привкус реки. Он чувствовался во всех притонах Ривер-стрит, поднимаясь от самых полов, будто неуловимый черный дух самого квартала. Заведение Шань Яня, подобно многим другим, было построено прямо на берегу реки, а задняя комната и вовсе нависала над водой на прогнивших сваях, которые жадно глодали темные воды.

Харрисон открыл дверь и вошел, затворив ее за собой. Уже собирался было поздороваться, но язык вдруг перестал слушаться, и он просто замер на месте.

Детектив стоял в тесной полутемной комнатке, где не было ничего, кроме грубого стола и нескольких стульев. От стоявшей на столе масляной лампы исходил бледный свет. И в этом свете он увидел Джонни Клека. Тот ровно стоял, прижавшись к дальней стене и раскинув руки в стороны, будто на распятии. Остекленевшие глаза были устремлены вперед, а неприятное крысиное лицо застыло в ухмылке. Он ничего не говорил, а Харрисон, проводя по нему взглядом, замер в ужасе. Ноги Джонни на несколько дюймов не доставали до земли!