— Ты, конечно, заполучишь каждого, кого захочешь, — шептал он ей при свете костра, в то время как остальные две пары уже резво занимались любовью. Он немного выпил, это было приятно, и он чувствовал себя расслабленным.

— Можешь мне верить, — прошептала она в ответ.

— Покажи мне, что ты умеешь.

Рената с готовностью нагнулась, схватила его за плавки, не позволяя ввести себя в заблуждение расслабленным состоянием их содержимого, сняла плавки и начала гладить его член. Мальчик лег на спину и стал смотреть на звездное небо. Ночь была теплой, и его мысли блуждали далеко от этого места, он забыл о Ренате — и вот его член уже отвердел. К счастью, Рената не требовала, чтобы он трогал ее — иначе его эрекция моментально исчезла бы, — а действительно старалась изо всех сил, демонстрируя, какими эротическими способностями она обладает.

И действительно, пока он не думал о Ренате, он мог наслаждаться тем, что она с ним делала. Его член становился все тверже и тверже, мальчик начал стонать, перед его мысленным взором появлялись и исчезали картины, не имеющие ничего общего с тем, что здесь происходило. Он рывком приподнял свой таз навстречу ее рту, потом прибегнул к помощи ее руки и тер, тер свой член до тех пор, пока его стон не превратился в крик и он разрядился в ее руку.

И сразу после этого его затошнило. Он поспешно вскочил, снова надел плавки и побежал к озеру, где его вырвало. Рената стояла позади него, нежно и заботливо похлопывая его по спине, и не замечала, что ее прикосновения вызывали у него новые приступы рвоты. Мальчик не решился сказать ей об этом, просто промолчал. Он знал, что нужно взять себя в руки, иначе он потеряет не только Ренату, но и остальных. На протяжении этих недель он привык к обществу настолько, что вдруг ему разонравилось одиночество. Он не смог бы объяснить, почему ему нравилось находиться вместе со своими одногодками, которые, очевидно, признавали его.

Факт оставался фактом — он не хотел отказываться от их общества. Во всяком случае, пока. Но это означало и другое: ему надо было каким-то образом находить общий язык с Ренатой. Она ни в коем случае не должна понять, что ему не нравится прикасаться к ней, тем более — он внутренне содрогнулся — переспать с ней, как это делала Бена со своим приятелем.

Когда ему стало лучше, он нежно поцеловал ее в губы и поблагодарил ее глубоким взглядом, и это пока ее удовлетворило.

— Извини, — прошептал он.

— Ничего. Тебе уже лучше?

— Да, спасибо.

Остальные парочки ничего не заметили из их интермеццо, настолько они были заняты друг другом. Мальчик смотрел на них сверху вниз. На человека не из их мира, каким он был, вид переплетенных тел действовал не возбуждающе, а отталкивающе. Мальчик взял Ренату за руку, и они совершили романтичную прогулку по берегу озера. Через час, где-то в четыре утра, он попрощался с ней, нежно обняв ее.

— Ты — особенная, — прошептал он ей на ухо, и эти слова подействовали так, как он и предполагал.

— Спасибо, Ханнес, — прошептала Рената и прижалась губами к его губам.

Ханнес с отвращением открыл рот и позволил ее языку играть в своем рту, потому что знал, что так нужно, чтобы она и дальше хорошо относилась к нему. И что значительно важнее, чтобы казаться ей и другим нормальным человеком.

НОРМАЛЬНЫЙ. Какое абсурдное слово.

Пятница, 25.07

Давид просыпался, снова засыпал, видел дикие страшные сны и окончательно проснулся оттого, что услышал шорох. Настоящий шорох, а не отзвук своих бредовых видений. Он раскрыл глаза и уставился в темноту. Кто-то спускался по лестнице вниз, судя по звуку. Лестница была из камня или бетона, потому что не было слышно скрипа, а лишь глухое «топ-топ-топ-топ». Судя по всему, на спускавшемся была обувь на мягкой подошве. На резиновой подошве. Кроссовки или кеды. Резиновая подошва. Кроссовки.

Давид уцепился за эти понятия, которые, казалось, служили ему опорой в этом шатком мире, в котором так внезапно исчезло все, что создавало ощущение безопасности, словно его никогда и не существовало. И вдруг это состояние показалось ему само собой разумеющимся, словно он десятилетиями жил в иллюзии и только сейчас столкнулся с действительностью. Действительность же была таковой, что в любой момент могло случиться все, что угодно. Самое лучшее и самое плохое. Самое лучшее и самое плохое.

Сначала шаги звучали не ритмично, скорее нерешительно, потом вдруг стали тверже и быстрее, затем затихли на пару секунд. Достаточно долго для того, чтобы Давид засомневался, не ошибся ли он. В той ситуации, в какой он очутился, можно было вообразить себе все, что угодно.

Затем раздался скрежет, словно отворялась тяжелая металлическая дверь. Загорелся свет под потолком: там висела голая лампочка. Давид непроизвольно закрыл глаза, хотя до этого страстно мечтал, чтобы стало светло. Какое-то время он не видел ничего, затем наконец заставил себя открыть слезившиеся глаза. Он мог видеть. Наконец-то. Его настолько переполняло чувство благодарности за эту ничтожную радость, что ему захотелось заплакать, если бы это было можно сделать без риска за какую-то секунду задохнуться в собственных соплях. Хлопчатобумажный кляп крепко сидел у него во рту. Давид старательно задышал носом. Он рассматривал неравномерно окрашенный потолок над собой.

Он находился, как и предполагал, в каком-то подвальном помещении. Рядом с ним — он осторожно повернул голову — размещалась какая-то огромная ржавая штука, окрашенная в буро коричневый цвет, — наверное, котел обогревательной системы. Значит, таки подвал. Давид с трудом поднял голову. В углу напротив него сидела какая-то фигура. Он напрягся, чтобы рассмотреть ее. Фигура безмолвно разглядывала его. Давид видел ее глаза, остальное — рот, подбородок, шея, лоб — было скрыто под черной лыжной шапочкой с вырезом, такие сейчас не увидишь на лыжне, зато сколько угодно — на мероприятиях с применением насилия или на видеокассетах, увековечивших ограбления банков. Рядом с этой фигурой стоял черный рюкзак.

Когда фигура увидела, что Давид пришел в себя, она встала и подошла к нему. Она была невысокой, округлой, в джинсах и красной футболке с короткими рукавами, с пятнами от пота под мышками, которые хорошо были видны Давиду с его места. Однозначно, это была женщина, и уже не юная. Ее фигура показалась Давиду знакомой, но он не развивал дальше эту мысль. Тот факт, что она старалась замаскироваться, позволял Давиду надеяться, что он может выйти отсюда живым. Поскольку он все равно не мог ничего сказать, то попытался хотя бы расслабиться.

Женщина стояла у него в ногах и молча рассматривала его. Ее глаза были серо-голубыми, с очень маленькими зрачками. Давид выдержал ее взгляд. Хотя он и не видел ее лица полностью, все же чувствовал угрозу, исходившую от нее. Давиду казалось, что если он произнесет хоть слово, то она выйдет из себя. И он ждал, не дергаясь и не издавая ни звука.

Но он не мог помешать тому, что к нему начали медленно возвращаться воспоминания. Он снова стоял возле машины второго полицейского, который лежал на руле. Он снова нагибался над ним, снова слышал шорох и снова видел это лицо. Лицо женщины. Сабина. Это была Сабина. Она сбила его с ног. Она привезла его сюда и, наверное, оставит умирать здесь.