Тишина.

— А что с Плессеном? — в конце концов спросил Форстер.

С тех пор как он запорол дело с сестрой Плессена, он вел себя примерно.

— Плессен в больнице. Его состояние без изменений. Как только он сможет отвечать на вопросы, нам сообщит об этом охрана и мы допросим его. Пулю, попавшую в него, пока что даже нельзя удалять: он слишком слаб для операции. Пули, которыми убиты полицейские и Розвита Плессен, уже в лаборатории.

Версию, что преступника нужно искать среди полицейских, Мона пока оставила при себе. Кто-то открыл окно, и уличный шум заполнил прокуренное помещение. Пару секунд никто ничего не говорил, затем Бауэр закрыл окно.

— И что теперь? — спросил Фишер, который уже немного успокоился.

— Сузанна Шталлер и Ханнес Шталлер. Мы должны найти их, — сказала Мона.

— Я могу сделать это, — вызвался Форстер.

— Хорошо, — согласилась Мона. — Как только у тебя будет список фамилий, Патрик поможет тебе всех обзвонить.

Бауэр кивнул.

— Теперь я должна вам сообщить еще кое-что.

И Мона рассказала о задании Давида Герулайтиса, участвовавшего в расследовании дела Плессена под прикрытием.

— Проблема в том, что он со вчерашнего утра не отвечает ни по мобильному, ни по домашнему телефону. Сегодня утром он не появился. Значит, нам придется объявить его в розыск. Ганс, возьмешь это на себя?

— Как ты думаешь, где он? — спросил Фишер таким спокойным тоном, какого Мона давно уже от него не слышала.

— Без понятия, — ответила она. — Честно говоря, вполне вероятно, что с ним что-то случилось.

— Может быть, преступник его…

— Возможно. Может быть, Герулайтис, не предупредив меня, что-то предпринял на свой страх и риск.

Мона ничего не сказала о своем телефонном разговоре с ним тогда, в Марбурге. Каким взвинченным он был тогда, каким подавленным! Вполне могло быть, что он в таком состоянии поддался на провокацию преступника и таким образом стал ему поперек дороги. Могло быть, что он тоже мертв. Тогда Мона долго не сможет спать спокойно.

После совещания Мона отвела Фишера в сторону.

— Мы должны найти его, — сказала она. — Понимаешь?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты уже все понял. Он, выполняя задание, подвергался опасности. Мы за него в ответе. Поезжай на место последнею преступления, поговори с людьми из отдела по фиксации следов. Может быть, они нашли что-нибудь, что указывает на Герулайтиса.

— Он был на месте преступления? Ночью?

— Не знаю, — нетерпеливо ответила Мона. — Но он исчез, и у меня нет другого объяснения этому. Ах да, еще: у него есть партнер, с которым они вместе работают под прикрытием. Я без понятия, как его зовут, но его фамилия записана в протоколе допроса Герулайтиса. Ну ты знаешь, за предпоследний вторник, когда мы нашли сына Плессена.

— О’кей.

— Позвони напарнику Герулайтиса. Может быть, он что-то знает.

— Хорошо, сделаю. А ты?

— Поеду в клинику. Посмотрю, как дела у Плессена. Я уверена, что он что-то знает. И сейчас он все расскажет.

— Если он еще жив, — сказал Фишер, усиливая опасения Моны на этот счет.

Если Плессен умер, то они, возможно, так никогда и не раскроют эти преступления.

Когда Сабина закрыла за собой дверь, Давид подождал еще пару минут, а затем начал кричать и звать на помощь. Конечно, это было рискованно, потому что Сабина, возможно, еще находилась в этом доме и могла его услышать, но ему нужно было делать все возможное, чтобы его могли найти. Добровольно Сабина его не отпустит, это он знал точно. Ему было плохо. Он снова лежал в полной темноте, в помещении стояла абсолютная тишина. Когда свет еще горел, он увидел, что в подвале нет ни единого окна, было только маленькое зарешеченное четырехугольное отверстие, за которым, вероятно, находилась вентиляционная шахта. Он попытался сфокусировать зрение на этом четырехугольнике, и постепенно его серые контуры стали просматриваться на темном фоне. Это мало что давало, но все же было лучше, чем ничего. Давид снова и снова звал на помощь, время от времени прислушиваясь, но ничего не происходило.

Ничего.

Он сделал следующий вывод: дом, в подвале которого он находился, или стоял в безлюдной местности, или был окружен садом. В обоих случаях он мог орать, пока душа не отделится от тела, — все равно его никто не услышит. С другой стороны, у него не было другого шанса выбраться отсюда. К тому же, наверное, у него было мало времени. Он придумал две фразы, которые постоянно повторял. Они звучали так: «Меня зовут Давид Герулайтис и меня тут удерживают насильно! Пожалуйста, вызовите полицию!» Он кричал эти две фразы громко, как только мог, не особо, однако, надеясь на результат, но сознавая, что лучше кричать, чем молча отдаться на волю судьбы.

Сколько было времени? Какой сегодня день? Будет ли КГК Зайлер разыскивать его? Может быть, на месте преступления остались следы, по которым можно будет его найти. Да, конечно, следы были: мельчайшие частички, по которым можно было сделать анализ ДНК, а затем сравнить с анализом его волос или чешуек кожи (в его доме, в его ванной их было полным-полно). Другие следы — на машине убитого полицейского, — без сомнения, покажут, что на этом месте происходила борьба: рано или поздно правда выяснится, в этом можно не сомневаться. Но пока это выяснят, он уже будет мертв. Нет, Сабина не оставит его в живых, раз он узнал ее.

— Меня зовут Давид Герулайтис и меня тут удерживают насильно! Пожалуйста, вызовите полицию!

Его голос стал хриплым, жажда усилилась. Он попытался прокашляться, чтобы прочистить дыхательные пути, но его кашель был сухим от пыли, и, начав кашлять, он не мог больше остановиться. В отчаянии он высморкался, чтобы избавиться от першения в горле и легких. Когда он затем попытался закричать еще раз, то обнаружил, что у него пропал голос. Он сделал еще две попытки, а потом сдался.

Прошло еще с полчаса, и Давид чувствовал, как приходила, замирала и уходила каждая секунда. В его фантазии время материализовалось и превратилось в вязкое непроницаемое вещество, казалось, двигающееся с убийственной инертностью, хотя на самом деле оно почти стояло на месте. После этого получаса нервозность Давида усилилась, он затосковал от темноты и одиночества и был бы рад любому обществу, пусть даже это означало бы смерть для него. Он был бы рад любой перемене, лишь бы она нарушила эту мучительную неподвижность. Несмотря на боль, которую причиняло ему любое движение, он переворачивался со спины на живот и снова на спину, чтобы чувствовать свое тело, которое, казалось, все меньше и меньше ему повиновалось. Он вспоминал истории о людях, которых держали в заточении в полной темноте. Они зачастую через три дня оказывались на грани потери рассудка и рассказывали своим палачам все, что те хотели услышать.