начал приставать с декламацией к пленным. Бездарный недоносок его был преподнесен Алесю с Мозольком по меньшей мере семь раз за неделю. От начала до конца, слово за словом, строка за строкой, с академическим, на высоком подъеме, толкованием и слов, и чувств.

Heil, unser Führer, heil!

Sieg und Glück ist dein Teil![155] —

хрипел он, брызжа слюной, закрыв глаза, разевая чернозубую яму…

С огромной, не по росту, совковой лопатой, в выцветшей, бывшей синей спецовке и в серой, тоже бывшей, шляпе, полудурок этот был для хлопцев не только смеха достойным проповедником заповедей «сверхчеловека», но и постоянной проверкой их бдительности.

Ведь он не ограничивался тем, что читал им свои стихи, каждый раз неизменно пьянея от славы, что широко и фундаментально комментировал их, но и приставал с вопросами:

— А как по-вашему, скоро мы возьмем Москву?

— А как по-вашему, большевики — низшая раса?

— А как по-вашему, это большое счастье — работать для нашей победы?..

Трудно было отмахиваться, увиливать от таких и подобных вопросов. И так хотелось… Даже Андрей, молчаливый конспиратор, не выдержал, покрыл любителя дискуссий соответствующим настроению матом, прибавив в конце для страховки по-немецки:

— Не мешай ты нам работать как следует!..

Пожилые рабочие-немцы, человек пять или шесть, молчали, как ни в чем не бывало.

Но назавтра, когда они на лесопильном заводе небольшими группами нагружали автомашины опилками, старый, угрюмый и, может быть, самый безразличный с виду Кауфер, когда шофер отошел, вдруг заговорил с ними… совершенно неожиданно «по-русски»:

— Ви, товарищ, так не говорит. Вольф Айниге есть бештимт айн идиот, эс вар, это прафда. Абер эр кан — о, зэер герне! — сказать гестапо. Ви много говорит. Я руски понимат, я не сказат никто, абер вэн айн андерер слушат унд понимат — капут!..[156]

Чуда здесь, разумеется, никакого не было: Кауфер в прошлую войну побывал в русском плену, вернулся только в двадцать втором. И Кауфер из тех, что до времени молчат.

Это напомнило Алесю о другом…

А потом — о другой…

И в воображении его возникла до полной реальности явственная картинка.

Герман Грубер, после того как проверил их комнату и соседние, обежал еще все ближайшие пивные и скверики в поисках незадачливой служанки. Когда же он, вконец перепуганный и сбитый с толку ее бесследным исчезновением, прибежал домой за дальнейшими инструкциями, отец с гордостью сказал ему:

— З-зо, мой мальчик!.. Мы с твоей муттер нашли ее. Она уже получила по заслугам: муттер ее наказала, но мы должны еще раз пойти к ней и сказать этой мерзавке, что не так она должна… И только тогда, мой мальчик, мы пойдем спать.

И вот они уже там, в девичьей комнатке. Старик говорит ей, кто она такая и как должна себя вести, а молодой повторяет, убежденно и торжественно:

— Ты, дура, не плачь, а слушай. Фатер знает, что говорит!

Это звучит совершенно так же, как то, что там, в Германии, слышишь десять раз на день:

«Фюрер знает, что делает. Фюрер знает, что говорит».

Но Марихен не слышит ничего. Любовь и гордость одного из немецких «петны, глюпы тшорт», обманутая, осмеянная на пороге своей юности, уткнулась лицом в подушку и плачет навзрыд.

Может быть, она тоже слышала через окно, о чем говорили ее хозяин и он?..

Может быть…

— Пошли, Алесь. Надо, брат, идти.

Руневич встал. И снова вернулся в настоящее. Даже сказал с улыбкой, тряхнув головой:

— Минут пятнадцать, не больше. Наверстаем.

Они шли молча. Долго шли. Сперва лесом, потом песчаной стерней и перелогом, какой-то бедной и непонятной целиной, даже не слишком щедро поросшей можжевельником. Опять лесок. И поле. И озеро. Хата над озером.

Но они не зашли.

«Как-то встретишь ты нас, родная?» — думал Алесь. Словно это была еще не Беларусь.

«Что там с вами, мои дорогие?..» — почему-то тупо, без боли.

И опять мысль, тоже не новая в эти дни:

«Как я найду свое место, я — гражданин и человек?..»

Потом — еще одним жутким символом горя и позора — на взгорке показались громады танков. Один, второй… семь штук.

Они стояли. Орудиями на запад. Брошены.

Березки, что маскировали их, давно пожелтели и засохли.

Только красные звезды кричат.

«А мы идем, Родина. Молча, с пригорка на пригорок. К тебе, наша жизнь, наша скорбь и тревога…»

НОЧЬ НА ПРОВЕСНЕ

Эпилог

Вечереет.

Дикие гуси опять пролетели низко над лесом. Словно спасаясь от погони или сами догоняя — так они гогочут на лету, так торопятся.

Скоро весна.

Хотя сумерки в пуще все еще как будто зимние. С пятнами рыхлого, набухшего водой снега. С низким, скучно-унылым небом…

Трое партизан верхами гарцуют, топчутся под соснами у крайней землянки семейного лагеря.

Перед землянкой стоит старик в кожушке, с рукой, подвязанной теплым платком, обросший и сердитый с виду. Хлопцы — все молодые, ладные, на добрых конях. Однако старик, видно, знает их лучше, недаром глядел, глядел исподлобья и наконец, когда они подъехали поближе, не выдержал:

— Ерунда вы оба!

Ехавший впереди весело приветствовал его, как будто только что увидев:

— Здоров, дядька! Нехай живет белорусская птушка батя́н![157]

— А ты больше зубы скаль. Красный, мордастый. Рад, что кобылу жеребую оседлал…

— Моя кобыла — сроду конь. Вы что-то плохо видеть стали.

— И считать, — добавил второй. — Нас, дядька, кажись, трое, а не двое. И все мы, выходит по-вашему, ерунда?

— Костик — не ерунда. Костик — он самый лучший кавалерист.

Тот, которого похвалили, недовольно поморщился.

— Видать, болит еще крепко? — спросил он. — А не то завидно, что мы едем?

— Едете… Он там, ваш маршал, не больно торопится — от теплой на холод… А вы потопчитесь, подожди-то. Вам ведь тоже не к спеху… Все-таки здесь затишней…

— Что-то вы, дядька, сердитый сегодня. Неинтересно… Ну, вот и Гена!

— Теперь, хрячок, уже торопится…

— Поехали. Пусть догоняет.

— Минутку. Я ему словцо скажу…

Сперва ехали шагом, а затем, когда дорога выбралась из зарослей и перестала петлять, перешли на рысь. Друг за дружкой. И молча.

Первым, так пришлось, Дайлидёнок, «нехай живет белорусская птушка…». За ним — удостоившийся похвалы Костя Вербицкий. Дальше — Руневич. А сзади — Гена Тихонов, их командир, с самодельными лейтенантскими «кубарями».

Конь под Вербицким не больно прыткий. Раскидывает ногами, смолоду надорванными в плугу, — слякоть, вишь, так и разлетается.

И сам Костя не так уж лихо держится в седле. Толчет луку, подскакивает — ну прямо трудится. Слегка сутулый, левое плечо вперед.

«А все-таки Костик — он самый лучший кавалерист», —